Крёстный. Рассказ А. СегеняРассказ Александра Сегеня 

Раньше в деревнях детская смертность зашкаливала, и потому зачастую спешили окрестить младенца как можно скорее, а то, не дай Бог, уйдет некрещеным. Вот и меня, хоть я и родился в городских условиях, бабушка Клава понесла на первое в жизни Таинство, когда мне исполнилось всего две недели. Крестной матерью стала ближайшая подруга моей мамы Тамара Васильевна Кондейкина, а крестным — мой родной дядя, мамин брат Александр Тимофеевич. Как мне позднее рассказывали, во время крещения я проявлял невозмутимое спокойствие, не рыдал и не дрыгался, в отличие от множества иных подобных мне молодцов, но, когда священник погружал меня в воду, каким-то волевым броском умудрился цапнуть его за нос. Прощаясь со мной, батюшка заметил:

— Чадо благоразумное, но опрометчивое.

Возможно, это и есть кратчайшая формула моего характера.

Мой дядя Саша уже тогда служил в органах госбезопасности, но ничуть не побоялся крестить меня, даже рассказал об этом одному из своих сослуживцев и вскоре был вызван на ковер к начальнику. Начальник относился к нему хорошо и потому просто спросил:

— Ты что, сбрендил? Лучшего ничего не мог придумать?

— А что? — невозмутимо пожал плечами мой дядя Саша. — Крестить положено. Я, например, крещеный. А вы разве нет?

Начальник хмыкнул, помялся немного и сказал:

— Да хоть обкрестись, только не болтай об этом никому впредь!

Кстати, мне и имя дали в честь дяди Саши. Поначалу мама хотела назвать меня Юрой, как моего отца. Вот был бы я тогда Юрьюрич!.. Некое излишне юркое сочетание имени и отчества. Но, к счастью, увидев меня в первый раз, мама решительно отвергла возмутительную двойную юркость:

— Да нет, какой же он Юра! Типичный Саша.

Крёстный. Рассказ А. Сегеня

Скорее всего это потому, что я напомнил ей не мужа, а брата, с которым она росла не разлей вода. Да и на всю жизнь они оставались дружны. Старший их брат Федор Тимофеевич родился в 1923 году, Александр Тимофеевич — в 1929-м, а моя мама — в 1931-м.

Они еще успели вместе походить в деревенскую школу, расположенную в пяти километрах от села Высоцкого, где жили с родителями. Дорога до школы лежала через реку Вязьму, и зимой лед давал возможность немного сократить путь — не тащиться до моста. Однажды весной дядя Саша провалился и моя мама его вытаскивала. Самого-то вытащила, а валенок принял решение стать удобным жилищем для раков. Эти панцирные обитали в Вязьме в огромных количествах. Так дядя Саша и явился в школу в одном валенке, мокрый, продрогший, а потом еще и обратно пять километров шагал. Увидев его одноваленность, отец, то бишь мой дедушка Тимоша, рассвирепел:

— А кому я говорил больше не ходить по льду? Март месяц. Пес ты рыцарь после этого. Тащи ремень, Сашка!

А моя мама взяла вину на себя:

— Он и хотел через мост, а это я его уговорила по льду.

И разделила с братом угощенье отцова ремешка. Дядя Саша потом мне часто об этом рассказывал:

— Вот какая твоя мамка-то.

Когда мне исполнился год, крестный уехал далеко на северо-восток, на Колыму. На вопрос «зачем?» он, естественно, отвечал:

— Колымить.

Но важно не это, а то, что с Колымы он привез настоящего живого медвежонка! Мы тогда жили все вместе в одной комнате, в метростроевском бараке: бабушка с дедушкой, мама, я, дядя Саша со своей женой тетей Светой и их сын Андрюша, на семь лет меня старше. А тут еще один жилец появился.

Кто еще может похвастаться, что рос вместе с медведем? А я могу. Правда, это совместное произрастание оказалось недолгим. Мишутка рос в несколько ином направлении мыслей и вскоре стал кусаться. Сначала ему не понравилось, как с ним сюсюкает соседка, и привел четкое доказательство, что он отнюдь не «холесенький» и не «сляденький». Потом хватанул Андрея. Потом — самого дядю Сашу. И, не дожидаясь роста числа жертв, его отвезли в зоопарк.

Крёстный. Рассказ А. Сегеня

Зато потом мы ходили смотреть на него в клетке с надписью «Бурый медведь». Мы звали его:

— Мишутка, Мишутка!

Угощали сахарком. И нам казалось, что он нас помнит и узнает. Хотя скорее всего тварь эта была неблагодарная.

Поскольку я рос без отца, дядя Саша во многом мне его заменял. Быть крестным он по-прежнему не боялся, говорил мне:

— Зови меня крестненьким.

Я так и звал его. По религиозным понятиям настоящим крестным его никак нельзя аттестовать, он о Православии не знал почти ничего и не мог обогатить меня нужными знаниями. Но Александр Тимофеевич жил по хорошим человеческим понятиям, а они и есть христианские.

Заботясь обо мне, крестный приносил подарки. В детстве я часто простужался и, разболеваясь, всегда знал, что дядя Саша обязательно раздобудет мне что-нибудь вкусненькое, например мою любимую ветчину, такую, которую можно достать только в УпДК, где он и работал. Поначалу я думал, что там какой-то упадок, но не в смысле деградации, а в смысле, что там нечто с небес упадает, успевай только ловить. Потом мама объяснила мне, что УпДК — это Управление дипломатическим корпусом при Министерстве иностранных дел СССР. Крестный служил там в разное время на разных должностях, но вообще-то он был кагэбэшник, следил за иностранцами и докладывал об их действиях. Долгое время крутил баранку в качестве личного шофера представителя французской фирмы «Рено» и, как положено, докладывал начальству обо всех передвижениях своего мсье Бернара, но тому это никак не вредило, поскольку он не шпионил, а просто работал у нас в стране.

По утрам дядя Саша вставал пораньше, ехал в свой гараж и, прежде чем отправиться к мсье Бернару, заезжал за мной на великолепных иномарках, чтобы отвезти в школу меня и моих друзей — Нефедика и Галкина. Для нас это, конечно, было особым шиком — с небрежным видом выкатиться из чрева «Рено» или «Вольво», но чаще всего из роскошного чудовища, которое называлось «Форд Таунус» и имело ярко-красное тело и черную крышу.

— У Сашки дядя в дипкорпусе работает… Везет дуракам!

Многие законы человеческого общежития я впервые познал с помощью своего крестного. Вот один пример. Каждое лето мы отправлялись в деревню: я, бабушка, дедушка и Андрюша. Там мы жили в просторном доме двоюродного племянника моей бабушки — дяди Миши Петрова, егеря в охотхозяйстве. И каждое лето собиралась веселая ватага: помимо нас с Андреем дяди Мишины Слава, Валера и Юра да еще их двоюродный брат Колька. Так вот, в детстве я больше всего на свете любил яйца. В любом их состоянии — вкрутую, в мешочек и сырые. И моя бабушка Клавдия Федоровна, зная сие пагубное пристрастие, тайком от остальной ребятни подкармливала меня свежими сырыми яйцами. Вставая всегда раньше всех, она первым делом отправлялась в курятник, приносила только что изготовленную несушками продукцию и пару экземпляров заныкивала для меня. Потом улучала минутку и затаскивала меня куда-нибудь в укромный уголок:

— На-ка, унущек, скушай-ка иищко. У городе-то таких не поешь.

Однажды крестный выследил нас и нагрянул с облавой в тот самый миг, когда я совершал преступное и оттого еще более сладостное высасывание желтка. Первым делом я познакомился с силой его затрещины. Потом состоялся короткий товарищеский суд над бабушкой:

— А от тебя, мама, я такого, прости, не ожидал. Тебе стыдно должно быть воспитывать из внука морального урода.

Бабушке стало стыдно:

— Да иди ты! Учить меня уздумал!

Но дядя Саша продолжил расправу:

— Следуй за мной!

Он взял меня за ухо и повел в еще более укромное место. Я едва не писнул в штаны, ожидая избиения. Мне не столько страшными казались побои, сколько то, что их произведет мой любимый крестненький.

Но он присел передо мной на корточки и внимательно посмотрел глаза в глаза. Потом произнес:

— Пойми, дурачок, я в значительной мере отвечаю за то, каким человеком ты станешь. Отвратительно начинать свою жизнь с того, чтобы украдкой жрать яйца, принадлежащие всем поровну. Ты понял меня?

Я всхлипнул:

— Понял.

И почему-то виновато улыбнулся. Левая половина лица у меня пламенела после встречи с дяди-сашиной десницей. Он сказал:

— Прости, что пришлось тебя ударить. Так ты лучше запомнишь. Только не говори, что бабушка тебя заставляла жрать эти яйца.

Я чуть не разрыдался:

— Да ты чо, крестненький! Нет, я сам ее просил!

— Ну ладно, замнем это дело.

Он обнял меня и отпустил, легонько шлепнув по тому самому месту, в которое недавно его самого откомандировала бабушка.

Крёстный. Рассказ А. Сегеня

Крестный одинаково был строг и со мной, и со своим сыном. Однажды мы там, в деревне, играли в футбол. Подготовили настоящее футбольное поле с разметкой как полагается, сколотили ворота. Целый день трудились. Уж не терпелось начать игру. А тут еще стадо коров во что бы то ни стало решило пройти именно через наш стадион. Пришлось несколько свежеиспеченных говяжьих блинов убирать. Наконец начался матч. Андрюша поставил меня в наших воротах, и я очень быстро пропустил целых пять банок. Не дожидаясь шестой плюхи, мой брательник удалил меня с поля:

— Пошел отсюда!.. — И добавил непечатное слово. Я, обиженный больше даже на себя, чем на него, отправился в дом. При виде меня крестный спросил:

— А ты почему не играешь в футбол?

— Потому что я… — произнес примененный ко мне Андреем эпитет, не подозревая, что слово нецензурное. Мне оно казалось вполне основательным и заслуженным. Пропустил три гола — просто дурак. Пропустил пять — переходишь в иную степень дурости.

— А кто тебя так назвал?

— Андрей. Я пять голов про…

Но не успел я договорить, как дядя Саша уже помчался к Андрею…

Благодаря крестному я почти никогда не чувствовал, что у меня нет отца, а Андрюшу считал не двоюродным, а родным братом.

По-настоящему я понял, что за удивительный человек мой крестный, когда умер его отец — мой дедушка Тимоша. В те времена Александр Тимофеевич и его жена Светлана Васильевна второй или даже третий год работали в ГДР. Андрей, уже семнадцатилетний, жил в Москве под присмотром моей мамы, учился в техникуме. И вот, находясь в городе Кенигс-Вустерхаузене, дядя Саша узнал о смерти своего отца и тотчас к начальству:

— Прошу предоставить краткосрочный отпуск.

А начальство ни в какую:

— Что, там у вас в родне некому похоронить? Сейчас никак нельзя.

— А я говорю: должен ехать!

— Ишь ты какой! Пиши заявление и увольняйся, если так.

И он взял да и уволился. Бросил завидную работу в земле Бранденбург, собрал все нажитое там имущество и вместе с женой прикатил в Москву, успев как раз к самым похоронам.

На кладбище он мне сказал:

— Теперь я в первом ряду обороны, а ты во втором.

— Как это?

— Ну, дед был в первом, теперь его не стало, я перехожу из второго в первый, а ты из третьего во второй. Понятно теперь?

Во время поминок меня дико смущал пакет с индейцами. Я сидел за столом на диване, а этот пакет, привезенный мне в подарок дядей Сашей, лежал у меня в тылу и грыз мне спину. Индейцы были из твердой резины, превосходно раскрашенные, в разных позах: прицелившийся из лука, с колена стреляющий из винчестера, ползущий с ножом в руке, скачущий на лошади, швыряющий томагавк, трясущий копье, сидящий с трубкой у костра и конечно же вождь в полном своем великолепном оперении… Словом, они не могли терпеть, пока окончится печальная церемония, шуршали упаковкой, в которой изволили приехать к нам в СССР, и в итоге оказались у меня под ягодицами. Один из них, по пояс обнаженный и с винчестером, проник мне тайком в руку, и я украдкой мог его разглядывать, пока мама не шикнула на меня:

— Побойся Бога!

Я виновато оглядел собравшихся за столом. И вдруг увидел глаза моего крестного. Полные тепла.

— Да ладно тебе, Нин, — сказал он моей маме. — Отца все равно не вернешь. А парню индейцы…

За то, что он написал заявление и уехал из ГДР хоронить своего отца, Александра Тимофеевича уволили из органов. И два года он работал в нашем ЖЭКе — столярничал и слесарничал. При этом ничуть не огорчался и даже напротив:

— Давно мечтал! Надоело это УпДК.

Впрочем, через два года Комитету государственной безопасности снова потребовались надежные и проверенные кадры. Моего крестного пригласили вернуться. Сказали:

— Толковый ты мужик, такие на дороге не валяются. К тому же, наверное, одумался.

Куда тут денешься? Он вернулся. Однажды его даже поставили комендантом какой-то американской выставки, проходившей на ВДНХ, а в награду за хорошую работу выдали ценный подарок — ящик красивых полиэтиленовых пакетов с видами Нью-Йорка и Далласа.

Выпивку Александр Тимофеевич считал неотъемлемой частью повседневной жизни, но никто и никогда не видел его пьяным. Во время застолий, почувствовав, что принял лишнее, он просто находил, где прилечь, засыпал на пятнадцать — двадцать минут и вставал как огурчик. Настоящий разведчик. Соседка по даче однажды придумала, будто видела, как он валялся в лесу пьяный, а по нему лягушки скакали.

— Мой Саша? Да ни в жись! — мгновенно встала на защиту своего сына бабушка. — Он ведро может выпить, уздремнеть малость и встаеть как новенький. А ты сама-то рюмку опрокинешь, и по тебе уже каракадилы ползають.

Легендарная разведческая способность пить много и не пьянеть погубила дядю Сашу, когда в середине 1980-х скончалась его жена, которую он очень любил. Любовь свою он раньше никак особо не проявлял. Я не помню, чтобы он называл Светлану Васильевну зайчиком, пусенькой, звездочкой или хотя бы просто Светочкой, Светиком, Светланочкой. Исключительно Светкой. И даже мало того — ввиду особой полноты супруги нередко употреблял довольно обидное: «А где тетя Слон?»

Но когда жены не стало, он так загоревал, что принялся глушить тоску горючими веществами. Уехал на дачу с несколькими ящиками водки и неделю пил без продыху. Зная, сколько Александр Тимофеевич мог выпить не пьянея, можно только с ужасом догадываться, в каких количествах он поглощал целебное снадобье, чтобы оно его проняло. Кончилось тем, что утром, проснувшись, он увидел в углу комнаты отнюдь не индейцев из твердой резины и превосходно раскрашенных, а такого же размера чертиков — зеленых, резвых, юрких. Что они делали? Разумеется, бесновались. Строили ему рожи, огорчали похабными жестами, а главное — пищали и чирикали, как воробьи.

Все это он потом мне откровенно рассказывал, когда спустя год к нему вернулся дар речи:

— И представляешь, Санька, что же я тогда сделал? Я взял веник, совок, сгреб эту нечисть и отнес в кучу компоста. Выкинул, вернулся, налил себе стакан, собрался опрокинуть… И тут у меня лоб покрылся вот таким слоем пота. «Стоп, Саша! — сказал я себе. — Ты кого сейчас в компост выбросил? Примите наши поздравления, Александр Тимофеевич, вы допились до чертиков!» А еще говорят: их нету. Попей с мое — увидишь. Теперь я точно знаю, Санька, что они есть. А значит, и Бог есть. И надо от них к Нему стремиться, вот что я тебе скажу, крестничек мой!

Испугавшись такой встречи с нечистью, дядя Саша сел за руль и поехал с дачи в Москву. Очнулся он внезапно и увидел, что едет по встречной полосе. Затормозил, съехал на обочину, и тут его арестовал инсульт.

Первое время после больницы дядя Саша не мог говорить, а на все вопросы плакал, виновато улыбаясь и моргая. Слезы текут, а он улыбается, будто ребенок, которого застукали, увидев, что он пьет сырое яйцо, принадлежащее всему коллективу.

За восстановление дяди Саши взялась тетя Зоя. Она жила в соседнем доме и давно мечтала о таком муже. Внешне Зоя Ивановна очень напоминала Светлану Васильевну, только поменьше в размерах, и если ту называли «тетя Слон», то эту можно было назвать «тетя Слоник».

Хорошая, добрая женщина, она и впрямь всю себя положила на алтарь возрождения моего крестного. Андрей жил с семьей на другом конце Москвы, я какое-то время ухаживал за дядей Сашей, но он явно нуждался в крепкой женской руке тети Зои. Она обменяла свою однокомнатную и его однокомнатную тоже па однокомнатную, чуть побольше, но с огромной доплатой, которую следовало рассчитать до конца жизни. Оформив брачный союз, Зоя Ивановна охватила весь массив знаний о том, как поднимают на ноги человека после тяжкого инсульта. И уже через год дядя Саша стал разговаривать и не плакать, а еще через два ходить вполне самостоятельно.

Я часто навещал его. Тем более что жили они с тетей Зоей прямо рядом с храмом Рождества Христова в селе Измайлове — том самом, в котором давным-давно дядя Саша стал моим крестным, а я цапнул за нос добродушного измайловского попа, изрекшего точную формулу химического состава моего характера.

Зоя Ивановна обожала изобретать напитки на основе спиртов. У нее были и приторно-сладкие, и такие, от которых скула сама собою уходила с запада на восток, а изредка получались и даже вполне приемлемые. Когда я приходил, она потчевала меня своими шедеврами. Бедный дядя Саша вынужден был на это смотреть. Да еще время от времени укалываться о строгое тети-зоино:

— Тебе, Сашочек, этого нельзя. Нельзя, миленький мой. Нельзя, голубчик, хоть ты тресни.

И он сидел, асфальтируясь, то бишь покрываясь, все более серым налетом, покуда Зоя Ивановна не отлучалась по нужде или чтобы вытащить с балкона белого кота с отвратительным характером. В эти звездные мгновения я стремительно наливал ему стаканчик, и он столь же стремительно выпивал. А то успевали и два взять. Асфальт мгновенно спадал, лицо у крестного становилось румяным и счастливым, а вернувшаяся Зоя Ивановна радовалась:

— Видишь, Сашочек, как ты разрумянился! Это на тебя болюсы хуато такое оказывают воздействие. Кому что, как говорится. А нам с твоим крестничком Сам Бог велел. Давай, Сашунчик, наливай.

Она так и разделяла нас: он — Сашочек, а я — Сашунчик.

— Ну как, Сашунчик, тебе моя полынная? Хороша? То-то же, не у Пронькиных. А Сашочку нельзя. Ни в коем случае нельзя. Даже вот столечко выпьет — и ему смерть мгновенная. Не я придумала. Врачи говорят.

И так под неусыпным присмотром Зои Ивановны мой крестный прожил между первым и вторым инсультом целых пятнадцать лет. Несколько раз за эти годы она водила его в храм Рождества Христова.

— Да как исповедовался?.. — задумывался дядя Саша над моим вопросом. — Грешен? Грешен. Грешен? Грешен. Вот и все. А я и не возражаю, что грешен. Что ж возражать, если грешен. Хотя какой на мне такой грех, ума не приложу. Жил, людям зла не делал. Но исповедь, как говорится, есть исповедь. Пришел, так не увиливай. Потом причащался. Вот бы тогда в органах узнали, что я причащаюсь. Етись ты конем! Смешно и представить. А помнишь, Санька, как ты попа за нос цапнул? Это еще что! Мой Андрюха попа и вовсе струей окатил. Тот очень сердился. А на тебя нет.

Тема работы в органах печалила дядю Сашу:

— Отдыха не знал. А какова теперь благодарность? Эти копейки? Лучше бы я всю жизнь столяром работал, плотником, слесарем. А еще лучше в деревне…

Когда крестного взял под арест второй инсульт, он уже не оправился, несколько дней был без сознания, никого не узнавал и только звал какую-то Любу.

— Сашунчик, не знаешь, где эту Любу разыскать? — спрашивала Зоя Ивановна. — Чудно, ей-Богу! Я у него Зоя. Та жена была Света. А он ни меня, ни ее не зовет, а только: «Люба! Где Люба? Позовите Любу!» Я бы ему ее привела, лишь бы только Сашочек мой выздоровел.

Я обзвонил всех, кого только можно. Никто не знал никакую Любу. Так и ушла эта тайна вместе с моим крестным, а я из второго ряда обороны перебрался в первый.

Крёстный. Рассказ А. Сегеня

Самый оригинальный способ убийства. Рассказ А. Сегеня

Крёстный. Рассказ А. Сегеня