ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ[1]
(ОКТАВИАН АВГУСТ)
Автор – монах Варнава (Санин).
Тот давний день ничем не отличался
От прежних дней языческих времен.
Он также начинался и кончался
Для множества народом и племен.
Надменный кесарь Август правил миром,
Шумело море, плыли облака…
Кто отмечал свой день рожденья пиром,
Кто умирал в постели бедняка.
Ходили, покупали, продавали,
И самый зоркий человек в тот день
Сумел заметить даже днем едва ли
Взошедшую над всей землею сень.
Спасительная, добрая, живая
Она над падшим миром поднялась.
А люди жили, не подозревая,
Что это – Божья Матерь родилась!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
— Ио[2], триумф! Ио, триумф! — третий день гремело на улицах Рима от храма богини войны Беллоны до самого Капитолия.
Разодетые в лучшие одежды патриции и плебеи обнимали друг друга, смеялись и плакали от счастья.
В этот прекрасный летний день было объявлено об окончании гражданских войн, сотрясавших республику вот уже почти сто лет.
А это означало только одно.
Конец вечному страху, прочно поселившемуся в сердцах.
Конец разлуке!
Конец голоду!
Конец кровавой вражде отцов с сыновьями и бессмысленному братоубийству!
Третий день праздновал свой тройной триумф приемный сын Юлия Цезаря – Гай Октавиан. Целых пятнадцать лет спасал он, по его клятвенным заверениям, отечество от убийц своего отца. И вот, наконец, одолел всех, а вместе с ними – и народы, поддержавшие его врагов.
Поэтому-то и вышагивали третий день с раннего утра до позднего вечера по улицам Рима колонны войск, одержавшие победы в далматской и александрийской войнах, в битве при Акции, где был повержен последний противник Октавиана – Марк Антоний, вместе с египетской царицей Клеопатрой.
Выступавшие впереди трубачи, раздувая щеки, играли воинственный марш, под надсадные звуки которого еще совсем недавно шли в жестокие сражения в самых разных концах Римского мира грозные легионы.
За последней когортой, встреченной восторженными восклицаниями, появилось множество повозок, доверху груженных бесценными статуями и картинами, вывезенными из далекой Далмации и Египта.
Затем перед притихшими римлянами пронесли оружие, отнятое у врага. Не из одной груди вырвался в это время горестный вздох: как знать, не этим ли египетским копьем, не той ли варварской булавой или македонской махайрой был пронзен, разрублен, добит брат, отец, сын?..
Но вот появилось несколько тысяч человек, несших попарно и по четверо тяжелые корзины с серебряными и золотыми монетами.
И вновь ожила толпа:
— Ио, триумф! Ио, триумф!
Нетерпение римлян достигло предела.
Ждали самого главного, волнующего момента, который можно увидеть только в последний день триумфа…
Наконец, после того, как юноши из лучших семей города провели к храмам несколько десятков белых быков, предназначенных для жертвоприношения богам, показались пленные.
Бряцая цепями, они брели, низко опустив головы.
Это были — старики и дети, юноши и девушки, женщины и молодые, крепкие мужчины, многие из которых были со следами недавних ран.
Тянулись бесконечным потоком вчера еще свободные, крестьяне и кузнецы, ремесленники и торговцы, поэты и ученые.
Шли вчера еще свободные люди, чтобы назавтра стать рабами жадно подавшихся вперед сенаторов и всадников, ремесленников и простолюдинов.
— Смотрите! Царь! — неожиданно закричал кто-то, показывая на невозмутимо идущего старца с позолоченными цепями на руках и ногах.
Восторженный рев поднялся над Марсовым полем, волнами покатившись к Капитолийскому холму.
На вождя далматов это буйное ликование, казалось, не произвело никакого впечатления.
Явно подражая ему, следом за ним вышагивал с гордо вздернутым подбородком мальчик лет десяти, очевидно, его сын. Зато девочки плакали, и царица, как могла, утешала их.
Не успели правители далматских народов скрыться из глаз, как из-за поворота показались ликторы.
Фасции каждого были празднично обвиты лавровыми венками.
За ликтором величественно двигалась, запряженная четверкой белоснежных коней, золотая колесница триумфатора.
Сам Октавиан стоял в ней в пурпурном плаще.
Держа в одной руке жезл из слоновой кости, увенчанный золотым орлом, а в другой — лавровую ветвь, он казался прекрасно выполненной эллинским скульптором статуей.
— Защитник! Спаситель римского народа! — при виде его, послышались восторженные крики.
Но их тут же стали заглушать негодующие возгласы:
– Убийца!
— Кровожадный тиран!
— Это из-за тебя Республика до сих пор еще не восстановлена!
Глядя свысока на волнующиеся толпы людей, Октавиан запоминал все, что говорилось и делалось вокруг
Время от времени он невольно скашивал глаза на привязанные к колеснице звонок и бич, которые, по древнему обычаю, должны были напоминать ему о переменчивом нраве богини судьбы. Казалось, он даже слышал в эти мгновения насмешливый голос Фортуны:
«Помни, Октавиан, что завтра эти почести могут смениться бедами даже для триумфатора, и поэтому сегодня не забывай о моем звонке!»[3]
Крики со всех сторон обрушивались на него..
Они смешивались друг с другом, как смешивается в кратере вода и вино.
И, в конце концов, сливались за его спиной в единое и мощное:
— Ио, триумф! Ио, триумф!..
Проехав по улицам, колесница скрылась за триумфальной аркой, и толпы ликующих римлян в предвкушении всенародных угощений и гладиаторских боев медленно двинулись за ней следом.
____________________________________
[1] У древних римлян календами называлось первое число каждого месяца, которое было днём расплаты по денежным обязательствам. У греков календ не было, поэтому поговорка «до греческих календ» — одно из любимых изречений Августа — означала: «До времен, которые никогда не наступят».
[2] Ио — ура.
[3] Звонок в Древнем Риме вешался на шею осужденных к смертной казни.
2
Ничто так не быстротечно в мире, как минуты долгожданного счастья.
Октавиан и глазом не успел моргнуть, как триумфальное шествие окончилось, и колесница остановилась на Капитолийском холме.
В храме Юпитера он отдал жрецам лавровый венок.
В сопровождении ближайших друзей Марка Агриппы и Гая Мецената добрался до своего дома на Палатине.
Постоял у входа, наблюдая за тем, как ликторы прибивают к двери его оружие.
Ни этим мечом с дорогой рукоятью, ни прекрасным щитом ему так и не удалось воспользоваться. После двух памятных боев в далматской войне, когда ему сначала камнем из пращи повредили правое колено, а затем ранили обе руки, он доверял вести сражения своим легатам.
Особенно Марку Випсании Агриппе. Ему он был обязан своими самыми главными победами.
Не в силах отвести взгляда от триумфального оружия, Октавиан думал: спасет ли оно теперь его самого, а затем и его потомков от зависти, ненависти, которые переполняют в эти дни Рим и будут переполнять этот город еще долгие годы?
Война закончилась, и власть, оставшаяся ему на правах победителя, в мирное время становилась для него опасной.
О, он прекрасно это понял, проезжая по улицам столицы!
Как же тогда быть?..
Так и не ответив себе на этот вопрос, Октавиан шагнул через порог.
Тут же навстречу ему бросился и повис на шее сияющий Марцелл — тринадцатилетний сын его любимой сестры Октавии.
— А мы все видели! — радостно сообщил он и победно оглянулся на своего сверстника Тиберия, пасынка Октавиана.
Тот завистливо засопел и, не решаясь приблизиться к отчиму, глухо поддакнул:
— Да, мы даже немного прошли за твоей колесницей…
— Нашли, чем гордиться! — послышался насмешливый голос, и в комнату вошла жена Октавиана, Ливия.
Одетая в нарядную столу, она приветливо улыбнулась мужу, властной рукой отстранила от него племянника и, обняв Тиберия, нравоучительно заметила:
— Вот если бы вы сами проехали в триумфальной колеснице…
— Проедут еще! — простодушно заметил грубоватый Агриппа, и Гай Меценат, по своему обыкновению, мягко улыбаясь, согласился:
— Видя каждый день триумфальное оружие на двери своего дома, трудно удержаться, чтобы самому не совершить великого подвига на благо отечества и римского народа!
Октавиан, морщась, с трудом дослушал напыщенную фразу друга.
Юноши выбежали на улицу, чтобы полюбоваться оружием на двери.
Ливия подробно начала перечислять, какие блюда ожидают приглашенных на вечерний пир гостей.
Октавиан, всегда щепетильно относившийся ко всему, что касалось его званых обедов и количества блюд, на этот раз остановил ее.
— Пойду, поработаю в свои «Сиракузы», — кивнув в сторону верхнего кабинета, сказал он удивленной жене. — А ты сама придумай, какие подарки и развлечения можно устроить гостям. Или попроси Марка с Гаем. Они помогут.
Воин Агриппа с надеждой взглянул на более искусного во всем, что касалось дворцовых этикетов – как-никак он был из царского рода – Мецената.
Тот, хитро прищурившись, охотно кивнул.
3
Поднявшись на второй этаж, Октавиан плотно прикрыл за собой дверь и прямо в парадной одежде лег на ложе.
«Так как же теперь быть?» — снова подумал он.
Проклятия и угрозы, услышанные им во время триумфа, никак не выходили у него из головы.
Верный своему правилу просчитывать сложившуюся ситуацию от начала до конца, прежде чем принять единственно верное решение, он прикрыл рукою глаза и надолго задумался…
Пятнадцать лет он шел к этому дню. С того самого вечера, как получил письмо от матери с вестью об убийстве Юлия Цезаря, завещавшего ему незадолго до смерти свое имя и три четверти состояния.
Отныне, по римским обычаям, его должны были именовать Гаем Юлием Цезарем Октавианом.
Но он с деланным смирением попросил называть его только Цезарем – в память о великом приемном отце.
На самом же деле его честолюбию больше льстило тогда другое: разве мог скромный род Октавиев сравниться с древним и знатным родом Цезарей, ведущим свое начало от богов и царей?
Первым его порывом было повести на Рим легионы, стоявшие поблизости от Аполлонии, где он по приказу Цезаря готовил войска к походу на парфян.
Но что-то остановило его, словно шепнуло на ухо: не торопись — осторожный полководец лучше безрассудного!
Да и мать с отчимом в новом письме советовали: «Не зазнавайся теперь и не рискуй, помни, что Цезарь победил всех врагов, но пал от руки друзей».
И он решил для начала отправиться в столицу.
Причем, чтобы все видели, что он совершенно уверен в своих силах и правоте, с небольшой охраной.
По пути ему стали известны многие подробности мартовских ид.
Бегущие из Рима сенаторы рассказывали, что Цезаря убили в Курии, перед самым началом собрания.
Едва тот сел в свое золотое кресло, как заговорщики окружили его, словно бы для приветствия.
Один из них, Тиллий Цимбр, стал умолять Цезаря вернуть из изгнания брата, и когда тот отказал ему, схватил его за руку.
С этого условного знака все и началось.
Народный трибун Публий Сервилий Каска выхватил кинжал, первым нанес удар.
Раненый Цезарь перехватил его руку, и они разом закричали.
Цезарь по латыни:
«Негодяй Каска, что ты делаешь?»
А трибун по-гречески, обращаясь к своему брату:
«Брат, помоги!».
Октавиан зримо представил обступивших Цезаря сенаторов, которые в толчее переранили друг друга…
Увидел его глаза, встречавшие со всех сторон обнаженные кинжалы, гневные, умоляющие…
И, наконец, удивленные, когда удар нанес Брут.
Даже услышал срывающийся голос усыновившего его великого дяди: «И ты, дитя мое?».
После этого Цезарь накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть, укрытым до самых пят…
С каждой новой харчевней или постоялым двором, где приходилось останавливаться на отдых, слухи обрастали новыми подробностями.
Октавиан узнал, что тело Цезаря заговорщики намеревались бросить в Тибр, имущество конфисковать, а законы отменить.
Испугавшись, что народ может сорвать зло на наследнике диктатора, он уже собрался повернуть назад, чтобы все-таки поднять легионы и во главе их вступить в Рим. Но подсевший к нему за стол в македонской харчевне сенатор, оказавшийся одним из заговорщиков, сообщил, что «ближайший друг негодяя Юлия, дважды негодяй Марк Антоний добился, чтобы Цезаря похоронили как бога».
Сенатор так и сказал — «негодяй», но он сдержал себя, решив, что отомстить за Юлия можно позже.
И даже плеснул в кружку собеседника вина из своего кувшина, чтобы тот был словоохотливей.
«Все решилось на заседании сената, — выпив, сказал тот. — Если бы Брут и Кассий отважились явиться на него, все сложилось бы иначе. Ведь так хорошо начиналось!.. Когда мы предложили объявить Цезаря тираном, многие выразили свое одобрение. Кто-то даже выкрикнул, что нам надо присвоить почетное наименование «благодетелей». Но тут слово взял Марк Антоний… Он предупредил, что если сенат признает Цезаря тираном, то по закону все его прежние распоряжения сразу же станут недействительными. Знал, куда метить! Ведь Цезарь, готовясь к войне с Парфией, раздал выгодные должности сенаторам. И те, боясь потерять их, во весь голос стали восхвалять убитого. В итоге сенат принял решение, похожее на продажную девку: заговорщикам объявить амнистию, а все распоряжения Цезаря оставить в силе. Как тебе это нравится?»
Ответил он тогда сенатору или нет?
Уже и не припомнить…
Кажется, скрыл свою злобу, приложившись к кружке и заслонив ею лицо.
А захмелевший сенатор, не знавший, кто перед ним сидит, всхлипывая, продолжал изливать ему душу.
«После этого, — рассказывал он, — на нас обратил весь гнев народ, тот самый народ, которому мы пытались вернуть республику, похищенную Цезарем. Марк Антоний сделал для этого все. На похоронах он сам произнес хвалебную речь Юлию и даже поднял копьем его окровавленную тогу. А потом, выждав подходящий момент, показал толпе восковую статую Цезаря с ранами, подкрашенными красной хенной. После же того, как он зачитал завещание Юлия, в котором тот приказал выдать каждому плебею по триста сестерциев, мне и моим друзьям едва удалось ускользнуть из Рима. Не понимаю, зачем ты спешишь в этот растревоженный муравейник?»
«Чтобы принять усыновление и завещание», — коротко ответил он тогда сенатору.
«У тебя умер отец?» — участливо спросил тот.
«Да».
«И кто же он?»
«Гай Юлий Цезарь!» — выкрикнул он.
И, не прощаясь с сенатором, у которого разом отвисла челюсть и выпучились в страхе глаза, выбежал из харчевни.
Потом он подозвал к себе охранника и сказал ему:
«Тот сенатор, с которым я только что разговаривал… Ну, ты видел его. Так вот – он должен умереть!»
Октавиан принялся рассматривать замысловатые сплетения на ладони, по словам астрологов, сулившие ему великое будущее.
Затем прикрыл глаза и снова задумался.
«Он должен умереть…»
Сколько же раз потом произносил он эту фразу?
Сто?..
Тысячу?..
Десять тысяч?..
Проще подсчитать, скольким врагам отказал он в мольбах о помиловании, говоря именно это.
Пожалуй, хватив пальцев на одной руке.
А то и того будет много…
4
Приехав в Рим, он сразу направился к Марку Антонию — человеку огромного роста и силы, с багровым от частых попоек лицом.
Октавиан невольно нахмурился, вспоминая, какому унижению подвергся он тогда в доме Антония.
«Я — сын Гая Юлия Цезаря!» — с достоинством представился он.
«Да? — насмешливо переспросил тот. — Ну и что?»
«Я пришел к тебе затем, чтобы ты дал мне деньги моего отца, которые он завещал мне!»
«Тогда ты ошибся адресом! — заметил Марк Антоний, намереваясь уйти. — Это дом консула, а не государственная казна!»
«Но вдова Цезаря пожелала, чтобы эти деньги хранились у тебя!» — сказал он то, что успел услышать по дороге.
Марк Антоний обернулся и, как ему показалось, с любопытством взглянул на него.
«Так это стало известно даже в провинциях? — усмехнулся он, и лицо его приняло надменное выражение. — Вот, что, Октавиан…»
«Называй меня просто Цезарем в память о моем отце и твоем друге!» — попросил он.
«Вот что, Октавиан, — нажимая на последнее слово, явно издевался над ним, консул. — Денег нет и не будет!»
«Дай тогда мне хотя бы то, что мой отец завещал римскому народу!» — вскричал тогда он. — Чтобы я раздал их по назначению!»
«Ах, вон оно что? Вот ты каков? Наглец! — покачал головой консул, и его надменность на несколько мгновений вновь сменилась насмешкой. — Ну, так знай правду: финансовые дела покойного Цезаря были столь запутаны, что, владея государственной казной, он оставил ее совершенно пустой! Иди и не заставляй меня обращаться с тобой, как с назойливым просителем!»
Прощаясь с Антонием, он сумел скрыть свои чувства и по глазам консула видел: тот уверен, что видит его в последний раз.
Брови Октавиана разгладились.
На губах появилась насмешливая улыбка.
«Нет, он недооценил меня, не разглядев в Октавиане будущего Цезаря!»
Да, пятнадцать лет назад он тонко рассчитал свой первый шаг и воспользовался тем, что народ был недоволен поведением Марка Антония.
Распродав все свое имущество, а также имущество матери и еще нескольких родственников, он раздал деньги плебсу и этим сразу же расположил его к себе.
Следующий шаг был намного сложнее. Нужно было найти человека в сенате, которого можно было бы противопоставить Антонию.
И таким оказался – Цицерон.
С первой же встречи с ним он постарался произвести на старика самое выгодное впечатление. Нащупал две тайные струнки в его характере — ненависть к Марку Антонию и непомерное тщеславие — и умело воспользовался ими.
В каждой новой беседе он заискивал перед Цицероном.
Изредка, словно по ошибке, называл его отцом и рассказывал всевозможные сплетни о ночных дебошах Антония.
В конце концов, старик не устоял и выступил в сенате с пламенной речью против Марка Антония, обвиняя его в беспробудном пьянстве, разврате, открыто называя наглецом и негодяем.
Изумленные отцы-сенаторы только и слышали:
«Ты был продажной женщиной, доступной всем!»
«Проснись и выдохни винные пары!»
Вскоре после этого Цицерон вошел в такую силу, что изгнал из Рима Антония, выслав против него войско.
И даже убедил сенат облечь его, Октавиана, всеми знаками преторского достоинства…
И началась борьба не на жизнь, а на смерть…
Воюя против Антония, Октавиан даже не подозревал, что судьба вскоре снова сведет его с ним лицом к лицу и не просто сведет, а сделает родственниками.
«Да-да, — пробормотал он. — Именно так оно и было — родственниками. А что мне еще оставалось делать?»
Сенат — это сборище продажных и бездарных людей — отказал Октавиану тогда даже в триумфе, нагло заявив, что он не дорос до него.
Ох, и разозлило это его тогда!
Наметив план новых действий, он начал отпускать пленных, словно ненароком говоря при них хвалебные слова в адрес их полководца Марка Антония. Когда же тот со своим союзником Лепидом, собрав новую армию, двинулся ему навстречу, то вместо генерального сражения, о котором умолял его насмерть перепуганный сенат, Октавиан неожиданно предложил… мир.
И этот мир, естественно, был немедленно принят.
О, это был ход, достойный хитроумного Одиссея!
Ради укрепления союза он выдал за Антония любимую сестру Октавию, которая безропотно пошла за развратного и грубого пьяницу в угоду его политике.
Втроем — он, Антоний и Лепид — они пролили столько крови, сколько не помнил Рим даже со времен Суллы.
И первой жертвой стал… мудрый, доверчивый Цицерон.
Марк Антоний потом часто хвастался, что его голову, с проколотым булавкой языком, он установил на своем обеденном столе…
«Бедный старик! — с несвойственной для него жалостью подумал Октавиан. — Как, должно быть, проклинал он тот миг, когда доверился мне. Но я вынужден был пожертвовать им так же, как потом пожертвовал Лепидом, Антонием, Клеопатрой. Впрочем, — поджал он губы, — Клеопатра не римлянка… И как не хватало ее в сегодняшнем триумфе!»
Октавиан вспомнил, как впервые увидел Клеопатру после окончательной победы над Антонием. Она бросилась к его ногам: нечесаная, с расцарапанной грудью, покрытой струпьями.
«Неужели эта женщина могла очаровать Цезаря и Антония?» — с изумлением и отвращением думал он, глядя на нее.
И все же это была Клеопатра, царица Египта, которая, по его планам, должна была придать вес его триумфу.
Октавиан принялся старательно разыгрывать великодушного победителя. Говорил, что ей нечего бояться, обещал, что все обернется для нее намного лучше, чем она ожидает.
Он был уверен, что она поверила ему…
Тем неожиданнее оказалось известие, что Клеопатра покончила с собой. Крошечная змейка, принесенная рабынями в ее комнату, оборвала жизнь последней царицы из рода Птолемеев.
О, это была прекрасная актриса! Она перехитрила даже его, разгадав, казалось бы, самый хитроумный замысел.
Но нет худа без добра — своей смертью она научила его быть более осторожным и предусмотрительным.
Эта наука должна пригодиться ему в самом ближайшем будущем, если он не хочет повторить участь Цезаря.
«Цезарь, Цезарь! — вставая с ложа и принимаясь ходить по кабинету, без особого, впрочем, сожаления подумал Октавиан. — Такие победы, такие планы, и такой бесславный конец!..»
«А все потому, — нахмурился он, останавливаясь у стола и машинально перебирая лежавшие на нем листы папируса, — что власть Цезаря не имела официального названия!»
Каждый именовал его, как вздумается.
Марк Антоний — спасителем римского народа.
Брут с Кассием — тираном и душителем республики.
Цицерон — врагом отечества.
Луций Котта и вовсе предложил провозгласить его царем! Выкрикивал на форуме отрывки из пророческой книги, в которой записано, что победить ненавистных парфян может только царь.
Упоенный властью Цезарь забыл, что испокон веков у римлян был и есть более ненавистный враг, чем парфяне, хитрые сирийцы или свирепые галлы — царская диадема на голове соотечественника.
Он открыто надсмеялся над древним законом, который обрекает на смерть каждого, кто станет стремиться к царской власти.
И… жестоко поплатился за это.
То, что не посмел сделать суд, совершили кинжалы заговорщиков.
Октавиан прищурился, блуждая невидящим взглядом по листам папируса и отодвинув на край стола все эти ненужные теперь указы, еще вчера обещавшие ему власть и роскошную жизнь, снова заходил по кабинету.
Нет, он не станет провозглашать себя пожизненным диктатором и бессменным консулом.
Не поставит себе золотых кресел в сенате и суде.
Не прикажет устанавливать свои статуи рядом со скульптурами богов и царей Рима.
Не будет строить роскошный дворец и обзаводиться золотой посудой.
— Нет! — останавливаясь, твердо сказал Октавиан. — Пусть я буду жить не так, как хотел бы, но зато – буду жить! И… властвовать. Да-да, властвовать! Конечно, для этого придется потрудиться и намного больше, чем со стариком Цицероном. Для народа я должен стать образцом простоты и скромности. Для отцов-сенаторов — восстановителем республики. А для друзей…
5
Октавиан прошел к двери и ударом руки распахнул ее:
— Марк! Гай! Не устали еще помогать Ливии?
— Напротив, Цезарь! — донесся до него голос Агриппы. — Это так интересно. Представляешь, Меценат предлагает устроить во время пира торг на картины, повернутые лицом к стене!
— Да-да! — подтвердил Меценат. — И поставить рядом с картинами эллинских мастеров пустые полотна!
— Я вижу, вы изрядно поработали! — усмехнулся Октавиан. — А теперь поднимайтесь ко мне!
Агриппа и Меценат, впервые оказавшись в кабинете Октавиана, с интересом осмотрели его.
Лицо Агриппы вытянулось при виде мебели и свитков папируса — ничто не напоминало здесь о прекрасных Сиракузах.
Меценат улыбнулся, глядя на книги.
Предложив друзьям сесть, Октавиан собственноручно разлил по кубкам вино и спросил:
— Ну, и что посоветуете мне, триумфатору, делать дальше? Уйти в частную жизнь или…
Пока Меценат соображал, что скрыто во второй части вопроса, Агриппа, со свойственной ему прямотой, ответил:
— Хотя я немало извлек уже и извлек бы еще больше благ из твоего единовластия, но – советую тебе отказаться от него.
— Да? — с деланным интересом переспросил Октавиан.
— Да, Цезарь, — упрямо повторил Агриппа. — Я пойду за тобой, чтобы ты ни решил, но сейчас советую — откажись. Равноправие хорошо звучит не только на словах. Оно — верх справедливости. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру и общее происхождение? Если они воспитаны на одних и тех же законах? Отдали, наконец, за отечество все силы?
Устав от такой непомерно длинной для воина, каким он был на деле, фразы, Агриппа приложился к кубку и, поставив его на стол, задумчиво продолжил:
— При республике и благо, и беды для всех одинаковы. Люди вместе молятся, чтобы всем им на долю выпало самое лучшее! При единовластии же каждый станет думать только о себе. Все начнут ненавидеть друг друга. И будут правы, потому что тогда в благоденствии одного будет заключен ущерб для другого, а в несчастье — выгода. Поверь, Цезарь, я повидал немало царств и сужу об этом не понаслышке. И потом, здесь не Далмация или Египет, а Рим. Трудно сокрушить нашу народную массу, которая пятьсот лет прожила при свободе. Еще трудней это будет сделать сейчас, когда мы со всех сторон окружены врагами.
— Браво, Марк! — усмехнулся Октавиан. — Клянусь Юпитером, это самое интересное из всего, что я когда-либо слышал от тебя! А что скажешь ты, Гай?
Меценат пожал плечами, словно выражая недовольство тому, что его вынуждают поделиться самыми сокровенными мыслями, и, стараясь как можно меньше раздражать Октавиана своим обычным многословием, ответил:
— Если ты заботишься об отечестве, за которое вел столько войн и — уверен — отдал бы, если понадобилось, и душу, то приведи его в порядок, преобразуй и правь рациональным образом!
— Рациональным? — уточняя, с интересом вскинул тонкую бровь Октавиан.
— Возможность говорить и делать все, что только пожелаешь — это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми! — вместо прямого ответа заметил Меценат. — Но это приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Тот, кто дает свободу неразумным, поступает не лучше того, кто дает меч ребенку или сумасшедшему!
— А кто дает свободу благоразумным? — быстро спросил Октавиан.
— Тот спасает всех, в том числе и безумцев, даже вопреки их воле! — одними губами усмехнулся Меценат. — Поэтому я не то что советую, а заклинаю тебя не слагать с себя власти. И не только я, а все здравомыслящие и лучшие люди Рима. Ведь свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем!
— Ну что ж! — поднял кубок Октавиан, поочередно обращаясь к Меценату и Агриппе. — Я понял вас и сделаю именно так, как вы мне оба советуете!
Он приложился к кубку и с удовольствием отметил, как в полном недоумении – ведь они только что высказали прямо противоположные мнения! – переглянулись два его друга.
— Да, — вытирая губы, подтвердил Октавиан. — Я – откажусь от власти и… оставлю ее себе! Но для этого, — хитро оглядел он друзей, — мы должны подготовить народ, лучших людей, как выразился Меценат, и сенат.
Глядя на Агриппу, он продолжил так, как разрабатывал с ним планы предстоящих сражений:
– Отцов-сенаторов, Марк, мы возьмем на себя! Потихоньку выведем из сената всех неугодных нам, поможем тем, кто нуждается, раздадим самые выгодные должности друзьям, чтобы враги поняли, что с нами лучше жить в мире.
– А ты, Гай, – обратился он уже к Меценату, – возьмешь на себя общественное мнение. Пусть все твои друзья — Вергилий, Овидий, Гораций в своих творениях прославляют меня. Одобряй это! Вергилий в своих «Георгиках» да и Овидий неплохо это сделали: «Цезарь, который теперь победительно в Азии дальней индов, робких на брань, от римских твердынь отвращает!» — процитировал он и спросил. — Кстати, чем сейчас занимается Вергилий?
— Приступил к героической поэме “Энеида”, – охотно доложил Меценат. – В ней он расскажет о троянце Энее…
— Прекрасно! — обрадовался Октавиан. — Эней, сын Венеры, это как раз то, что нужно! Он лишний раз напомнит римлянам, что род Цезарей ведет свое начало от небожителей-олимпийцев! Но, Меценат, хотелось бы нечто большего… Эпос, посвященный моим деяниям, эпос! И дать в нем особый упор – что я теперь, после обожествления Цезаря – сын бога! И, самое главное, может, дать хотя бы намек, что являюсь тем самым Мессией, которого вот уже несколько столетий ждал сначала Восток, а теперь уже и с нетерпением – все человечество?
— Хорошо! Я постараюсь… — понимающе кивнул Меценат и со вздохом развел руками: — Хотя эти поэты народ весьма своенравный!
— Не сомневаюсь. Но ты уговоришь их, особенно, если подаришь каждому, скажем, по приличному загородному имению для плодотворной работы, — заметил Октавиан и поднялся, давая понять, что разговор на этом окончен.
Они спустились в комнату, где Ливия отдавала последние распоряжения рыночным рабам и поварам.
— Так что ты там говорила насчет блюд? — с живостью спросил Октавиан. — Сколько у нас сегодня намечено перемен?
— Двенадцать! — отозвалась Ливия.
— Прекрасно! Оставь только три!
— Как три?! – ахнула Ливия. – В нашем доме даже в обычные дни никогда не было меньше шести перемен! Ты хочешь, чтобы нас обвинили в неподобающей твоему положению простоте или — о боги! — скупости?!
— Меньше всего я желаю, чтобы меня упрекнули в роскоши! — усмехнулся Октавиан. — Поэтому прикажи заодно убрать из перистиля все дорогие статуи и вазы. Оставь только самое необходимое. Да, и вели принести мне одежду из домотканой шерсти! Уж если восстанавливать республику, то начинать надо с ее самых древних и почитаемых обычаев. А они что говорят? — подмигнул он друзьям и сам же ответил: — Что истинный римлянин должен носить только ту одежду, которая изготовлена руками его домашних!
Ступень за ступенью, в три года одна
В храм Божий торжественно вводится –
Чуть выше ступени пока что Она, –
Будущая Богородица!
В Святая святых у людей на виду,
Под шепот идет изумления…
(Лишь Первосвященник, и то раз в году,
Заходит туда для каждения!)
Здесь долгие годы молитвы пройдут
И, как говорит нам Предание,
С ней Ангелы будут беседовать тут,
Всегда приходя на свидание.
Не век пребывание в Божьем дому.
За ним миг святого известия…
Но то не открыто пока никому
На свете до дня Благовестия!
«СВЯТАЯ-СВЯТЫМ!». Книга. Пролог
Рубрика монаха Варнавы (Санина) >>
