Литературное чтение во дни Святой Пасхи

Мир Вам, дорогие посетители православного сайта “Семья и Вера”!

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ

Во вторник 5-й Недели по Пасхе размещаем продолжение повести Леонида Пантелеева – “Я верую”, из книги “Пасхальные рассказы русских писателей”.

31-й день Святой Пасхи. Литературное чтение

Пасхальный рассказ

Я ВЕРУЮ

(Продолжение повести. (Ссылка на предыдущую главу))

Леонид Пантелеев

* * *

В этих заметках я не называю имен молодых. На молодых-то ведь особенно прилежно идет у нас охота. И молодые себя не берегут, ведут себя не так опасливо, как вели себя в их годы мы. Время стало как будто помягче. За веру как будто не берут. Но вот именно – как будто. Берут или не берут – спросите у тех, кто побывал там.

Не мягче ли были годы моей молодости?

Я уже рассказывал где-то, что одну из глав «Республики Шкид» я писал (вернее, переписывал) в лазарете Ново-Знаменского исправдома. Было это ранней осенью 1926 года. Идиллические времена! Исправдом располагался в бывшем имении. Под одной кровлей, в удобных, похожих на больничные палаты, спальнях жили, отбывая разные сроки наказания, – латвийский шпион, цыгане-конокрады, растратчики, взяточники, профессиональный шулер Вяткин, комдив Сашко, осужденный за участие в дуэли, и тут же – карманные воры, фармазонщики, нэпманы-налогонеплательщики… Две большие комнаты почти сплошь были заселены молодыми сектантами-баптистами, отбывавшими трехлетний (кажется) срок за отказ от военной службы. Когда в одной из предыдущих главок этой статьи я писал о своем возвращении к вере, в памяти моей все время мелькали эти славные парни, мои однолетки. Не помню, чтобы кто-нибудь их обижал, никто не смеялся над ними – ни комдив Сашко, ни шулера, ни карманники. С уважением относилось к этим ребятам, насколько мне помнится, и тюремное начальство. Не мог, конечно, и я не заглядеться на них, не залюбоваться ими, не задуматься над тем, какая сила ведет их на подвиг. Правда, в годы, о которых идет речь, подвиг этот не был таким уж невыносимо тяжелым. Когда молодые евангелисты досиживали свои три года, к ним никто уже не предъявлял никаких претензий, от воинской повинности они освобождались начисто, получали белые билеты. Но нетрудно представить, что стало с этими людьми потом, лет десять – пятнадцать спустя.

Во время войны, когда Сталин заигрывал и с церковью, и с верующими, из тюрем и лагерей стали тысячами выпускать священников и активных церковников-мирян. Выпускали всех, только не евангелистов, не тех, кто отказывался брать в руки оружие. Об одном из таких молодых сектантов рассказал нам автор «Ивана Денисовича». Думаю, что не я один обратил тогда внимание на ту неожиданную для книги советского автора симпатию, с какой написан у Солженицына верующий юноша Алеша.

А вообще-то – сажали, освобождали, снова сажали. Освобождали, между прочим, и в первые послевоенные годы.

После демобилизации я несколько лет прожил в Москве. Однажды, по поручению нашей бабушки, я ездил на Рогожское кладбище разыскивал могилы предков. Возвращаясь под вечер, зашел в старообрядческий собор. Служба еще не начиналась, посреди храма, у налоя, средних лет человек в солдатской форме, демобилизованный, уже без погон, читал часы. А у свечного ящика стояла совсем молоденькая девушка в платочке, повязанном «в роспуск», и разговаривала с женщиной, продающей свечи. Я подошел купить свечу и услышал конец их разговора.

– Что же – всех вас выпустили? – спрашивала женщина за ящиком.

– Да. Всех, – отвечала девушка.

– И паспорта чистые выдали?

– Да. Выдали.

– И прописали?

– И прописали.

– Сколько же ты там была?

– Да вот – немного трех лет не досидела.

Когда девушка, широко перекрестившись и сделав поясной поклон в сторону алтаря, отошла, я спросил у женщины за ящиком, о чем они говорили.

– Наших молодых из тюрьмы выпустили. Двенадцать человек.

– Девушки?

– И девушки и парни.

– За что же их?

– А за что? Ни за что. За то, что собирались у кого-нибудь на квартере и наши духовные песни по крюкам пели.

Брали тогда – и сейчас берут – не за то, что молились, а за то, что собираются. За участие в сообществе, за проповедь, то есть за пропаганду религиозных, а следовательно и непременно антисоветских взглядов. За то, что не ставили свечу под кроватью.

Что касается духовенства, то тех брали и просто так – чтобы закрыть, например, церковь. «Дело» выдумать и пришить было нетрудно. Дела тогда пришивались, как известно, не только сельским батюшкам, но и маршалам, и наркомам, и секретарям обкомов.

* * *

Хотя почти всю жизнь я ходил в церковь таясь, оглядываясь, делая, как заяц, петли, запутывая след, о том, что я там бываю и молюсь, знали не только в нынешнем МГБ, но еще и в НКВД и даже, пожалуй, в ГПУ. И высокое начальство знало. Однако терпели. Я ведь ни с кем не «общался», нигде не «собирался». Криминала не было. А найти его, этот криминал, очень, по-видимому, хотели.

Однажды, если не ошибаюсь, в начале шестидесятых годов, уже в Ленинграде, пришла ко мне женщина… Я был дома один, дверь на звонок открыл сам. Стоит передо мной, нос к носу, пожилая особа, этакая сваха из комедии Островского. Черная кружевная шаль, в руках, прижимая к животу, держит большой кожаный ридикюль. И первое, что она делает, – открывает, расстегивает этот ридикюль. Он смотрит на меня своей черной разверстой пастью, и у меня тут же мелькает мысль: «Магнитофон!»

Спрашиваю:

– Что вам угодно?

– Пантелеев Алексей Иванович здесь живет?

– Да, здесь. Это я.

– Здравствуйте. Я приехала из Москвы. Хочу с вами поговорить.

– О чем?

– О митрополите Николае.

– О каком Николае?

– О Николае, митрополите Крутицком и Коломенском. Мы там о нем книгу собираемся выпускать. Ведь вы знакомы с ним были?

– Нет, вы ошибаетесь. Я не был знаком с митрополитом Николаем.

Она усмехается.

– Что это вы, ленинградцы, такие пугливые! Зайти-то к вам можно?

– Да. Прошу вас. Заходите.

Веду эту маскарадную салопницу – на кухню. Садится. Ридикюль стоит у нее на коленях, все так же зияя своей черной пастью. Сажусь тоже. Спрашиваю:

– Прежде всего, позвольте поинтересоваться: где вы узнали мой адрес?

– Адрес ваш? Адрес ваш мне в Никольском соборе дали.

– Простите, но вы говорите неправду. В Никольском соборе не могут знать моего адреса. И вообще в этом соборе я не был лет пять.

Опять усмехается.

– Ну, хорошо. Та к и быть. Скажу вам правду. Мне Александра Иосифовна Любарская дала ваш адрес.

– Ах, вот как! Любарская?

Как раз в это время или минутой раньше вернулась домой моя жена. Когда я вышел в коридор, она спросила:

– С кем ты там?

Я сделал знак, которым в нашей семье уже очень давно обозначают присутствие какой-нибудь специфического характера опасности.

– У нас гостья, – сказал я громко. И совсем тихо добавил: – Побудь с нею.

А сам прошел к телефону и позвонил Александре Иосифовне Любарской. Нет, конечно, никто у нее моего телефона не спрашивал.

– А в чем дело? – интересуется она.

Сказав: «Объясню позже», вешаю трубку и возвращаюсь на кухню.

Салопница с подслушивателем на коленях что-то объясняет моей жене. Я говорю:

– Александра Иосифовна Любарская вам адреса моего не давала.

Смотрит не смущаясь, развязно, даже нагло.

– Забыла, что ли?

И сразу – тем же развязно-насмешливым тоном:

– Ой, до чего же вы здесь пугливые! Зачем же вы скрываете? Ведь вы же еще в Ленинграде с Николаем были знакомы. Когда он у вас митрополитом был.

– Говорю вам еще раз: с митрополитом Николаем я никогда знаком не был. И даже не знал, что он когда-то служил в Ленинграде.

– Как не служил?! Сколько лет был митрополитом Ленинградским и Новгородским.

– Представьте, не знал этого. О нынешнем патриархе – что он в свое время был митрополитом Ленинградским – это мне, действительно, известно…

– Ну как же! Алексий.

Я чуть не подскакиваю.

– Что??! Как вы сказали?!

– Я говорю: Алексий. Патриарх…

– А почему, скажите, пожалуйста, вы говорите «Алексий», а не «Алексий»?

– Как «почему»? Так все говорят.

– Нет! Так все не говорят!

Я распахиваю дверь в коридор.

– А ну! Прошу вас…

– Что это вы? – пугается она. Но при этом торопливо защелкивает свой чемоданчик и поднимается.

Я уже весь, до надбровных дуг, до кончиков ушей, налит гневом.

– А ну – быстро! Не задерживайтесь.

Что-то бормоча и кудахча, она спешит в прихожую. Дверь на лестницу захлопнулась.

– В чем дело? – спрашивает жена. – Кто это? Что случилось? Почему ты ее выгнал?

Делаю тот же пояснительный и предостерегающий знак.

– Ты обратила внимание, как она произносит имя патриарха?

– Да. Обратила. Алексий.

– А ведь явилась ко мне как представительница каких-то московских церковных кругов.

Вот что может сделать одно неправильное ударение в одном-единственном слове!

Да, люди безрелигиозные, неверующие, не бывающие в церкви, никогда не слыхавшие, а только видевшие имя патриарха напечатанным в каком-нибудь газетном сообщении («Среди присутствующих находился Патриарх Московский и всея Руси Алексий»), эти люди, даже интеллигентные, чаще всего говорят «Алексий». Помню, как уже в семидесятые годы, целый месяц отравляли мне жизнь дикторы радиостанции «Свобода», читавшие письмо двух молодых московских священников к патриарху Алексию. Все эти радиочтецы – и мужчина и женщина – произносили Алексий с ударением на втором слоге, не ведая о том, как больно слышать их православным верующим, как оскорбляет наш слух это дурацкое ударение. Тот, кто бывает в церкви, слушает и мысленно повторяет великую ектению, не может не знать правильного звучания имени покойного патриарха.

Люди, подославшие ко мне соглядатая, неплохо продумали внешний облик этой особы: похожие на нее тетеньки нередко стояли в те годы за свечными ящиками московских церквей, работали в церковных «двадцатках». Эта женщина, конечно, бывала в храмах, знала церковную иерархию, послужные списки некоторых нужных ей для «работы» священнослужителей. Но, бывая на богослужении, она никогда не вслушивалась в слова песнопений, в возгласы священника или дьякона. Ей не до этого было. Стоя где-нибудь сбоку от свечного ящика, у входных дверей, она внимательно следила за теми, кто появляется в храме, кто, входя, крестится и кланяется – особенно за молодыми и интеллигентными…

Но почему ее вдруг направили ко мне? И при чем тут митрополит Крутицкий и Коломенский? Ведь я его и в самом деле никогда не видел.

Долго мне ломать голову не пришлось. Позвонила Александра Иосифовна Любарская и сказала:

– Простите, я виновата перед вами. Изменила память. Забыла, что несколько дней назад ваш адрес у меня действительно спрашивали.

– Кто?

– Вера.

– Какая Вера?

– Бывшая домработница Маршака.

Существует особый склад ума, он бывает у следователей, у врачей-диагностов и, вероятно, у писателей. Где-то в глубинах мозга, как в недрах кибернетической машины, что-то вдруг срабатывает, молниеносно сталкиваются десятки, если не тысячи ассоциаций, и – приходит решение, разгадка. Я увидел мысленно Веру, дом на Чкаловской в Москве, двор этого дома, идущего через двор человека в черном одеянии, в белом клобуке с белой же мантией…

Но это уже другая тема. И совсем другие годы.

Окончание синее и красное

Пасха

На главную страницу сайта - Семья и Вера