ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ
(ОКТАВИАН АВГУСТ)
Автор – монах Варнава (Санин).
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
С этого дня жизнь Октавиана потекла по новому руслу и с каждым месяцем становилась все больше похожей на извилистый, петляющий по лесной чащобе ручей.
На улицах Рима он появлялся теперь только в грубой домотканой одежде, выступал с речами мало, чаще предоставляя это другим.
И при первой удобной возможности подчеркивал, что наступили старые мирные времена и возродились добрые обычаи прежнего Рима.
Он сильно изменился за это время, стал необычайно приветлив и ласков со всеми без исключения.
Глядя на него, беседующего с сенаторами или всадниками, а то и вовсе простолюдинами, трудно было поверить, что этот человек всего несколько лет назад приказывал казнить каждого десятого легионера в отступивших когортах…
Пролил море крови в Италии и провинциях.
А каждого, кто молил его о пощаде, неизменно обрывал одними и теми же словами:
«Ты должен умереть!»
Не посвящая больше никого в свои замыслы, он изо дня в день разыгрывал из себя ярого поборника республики, вызывая восторг у народа, приятное удивление в стане врагов и приводя в недоумение и полное замешательство своих сторонников.
Даже искусный стратег Агриппа, с которым он был избран на свое очередное, шестое по счету консульство, иной раз с трудом отличал, где кончается игра и начинается правда.
Однажды, предлагая Октавиану принять чрезвычайные меры по борьбе с разбойниками, распоясавшимися за время войн так, что многие из них среди бела дня ходили по городу при оружии, он услышал и вовсе невероятное:
— Пусть ходят и режут! Не столько убьют и ограбят, сколько будет потом шума!
Агриппа так долго смотрел на друга, не в силах понять, шутит тот или говорит серьезно, что Октавиан не выдержал и нехотя пояснил:
— Недовольство народа, Марк, если его правильно и вовремя использовать — великая вещь! Вспомни хотя бы Мария или Суллу. Как они своевременно и умело взяли его в свои главные союзники. Пусть режут! — убежденно повторил он. — Когда народ не выдержит и потребует навести порядок, мы с войсками рассчитаемся заодно и с нашими недругами! Мне надо, чтобы все как можно скорей поняли, что Риму нужна твердая рука. Одна рука, Марк!
Куда легче было с Меценатом.
Они понимали друг друга с полуслова.
Октавиан все чаще гостил у него, и, благо, наступила дождливая, слякотная осень, целыми неделями жил в доме Мецената на Эсквилине, самой здоровой части Рима.
Здесь, среди роскошной мебели, картин и статуй лучших эллинских скульпторов и художников, он отдыхал душой и телом.
Время от времени, по его просьбе, Меценат приглашал в гости сенаторов.
В раскованной, полушутливой обстановке Октавиан одним открыто дарил свое расположение, другим ссужал необходимую сумму денег, не хватавшую до установленного им же сенаторского ценза.
Недругов же, особенно старинных родов, настойчиво просил считать его отныне в числе своих друзей.
Разговаривая так за кубком изысканного вина, подносимого слугами радушного хозяина, Октавиан внимательно изучал каждого собеседника и старался уяснить для себя, как меняется отношение к нему отцов-сенаторов.
Особенно опасными становились две-три сотни самых яростных республиканцев. И дело было не столько в их открытых нападках на него, сколько в том, что к ним начали склоняться те, на кого он вчера еще мог опереться.
Разговор с одним из таких колеблющихся сенаторов — Мунацием Планком — встревожил его не на шутку.
Переметнувшийся на его сторону перед самой битвой при Акции[1], Планк, судя по смелому тону, которого он не позволил бы себе еще месяц назад, был уже готов отвернуться от него и перейти в стан врагов.
И сколько теперь было таких в сенате?
Десять?..
Сто?..
«Больше, много больше… — не желая кривить душой хотя бы перед самим собой в такой опасный момент, подумал Октавиан. — Мне бы еще два года или хотя бы один год! — улыбаясь словно ни в чем не бывало Планку и поднимая кубок за его здоровье, напряженно прикидывал он. — Я поразил бы всех, убедив в искренности своего стремления возродить республику! Я возвратил бы блеск заросшим паутиной храмам, издал законы, которые вернули бы уважение и незыблемость римскому браку. И патриции сами бы отвернулись от этих крикунов! Но увы, у меня нет времени на столь долгий путь. Как ни намечал я поспешать, не торопясь – больше медлить нельзя. Ни единого дня…»
В самый разгар полуночного спора поэтов с Меценатом и захмелевшим Мунацием Планком он оставил гостеприимный дворец и на утро, дождавшись в своем скромном доме прихода Агриппы, изложил ему новый план.
— Больше сорока лет в Риме не проводилось ценза, так? — пытал он Марка, силящегося понять, куда на этот раз клонит его друг.
— Да…
— Это только усиливает хаос и беспорядки, которые царят в столице, верно?
— Безусловно.
— И народ только поблагодарит тех, кто возьмется, наконец, за проведение ценза?
— Конечно!
— Так вот мы с тобой и проведем его!
— Мы?! — Агриппа поморщился, мысленно представляя, сколько времени займет эта бесконечная волокита со списками и цифрами. — Но, Цезарь, у нас что — мало других дел? Зачем нам эта морока, оставим ее цензорам!
— А затем, — перебил друга Октавиан, — что, начав с плебса и всадников мы на законном основании сможем добраться до сената и основательно прочистить его! Никто не посмеет усомниться в искренности наших намерений, все же знают, что за войны сенат разросся в безобразную толпу и своей численностью превысил разумные пределы! Тысяча сенаторов! Куда это годится? Нет, никто не рискнет остановить нас, если мы заявим, что очистим сенат от недостойных людей, которые попали в него, скажем, за взятки или по знакомству, и кого уже открыто во всем Риме называют – замогильными сенаторами!
— Значит, надо убрать этих замогильных? — с готовностью уточнил Агриппа, словно речь шла о привычной для него боевой операции.
Октавиан усмехнулся, глядя на него.
— Да! Если, разумеется, они относятся к числу наших недругов!
— Но разве отцы-сенаторы позволят нам чинить расправу над невинными?
— Невинными? — засмеялся Октавиан. — Да разве есть среди них хоть одна душа, не замешанная во взятках, подкупах избирателей или воровстве в провинциях? Поэтому вместо того, чтобы заступаться за этих, как ты говоришь, “невинных”, они сами будут топить друг друга или, в лучшем случае, сидеть молча, дрожа от страха, чтобы их самих не погнали взашей! А мы лишь воспользуемся этим крайне выгодным для нас обстоятельством…
Получить разрешение провести ценз, как и предполагал Октавиан, друзьям-консулам не составило особого труда.
Для этого специальным указом им была дарована цензорская власть.
И они сразу же приступили к работе.
Никогда Октавиан не трудился с таким упоением, никогда еще не подгонял как себя, так и других, и уже через несколько недель можно было приступать к составлению нового списка сената.
_____________________
[1] Морское сражение у мыса Акций, где исключительно благодаря Агриппе, командовавшему флотом, была одержана окончательная победа Октавиана над Марком Антонием и Клеопатрой.
2
Придя в курию одним из первых, Октавиан с трудом удерживал усмешку, видя, как потерянно переступают порог и рассаживаются, не борясь, как обычно, за лучшие места, сенаторы.
На лице многих ясно читалась уверенность в том, что они присутствуют на своем последнем заседании.
Несколько сенаторов, имена которых Агриппа выкрикнул первыми, не вызвали ни одобрений, ни порицаний.
Сенаторы дружно проголосовали за них.
Это были патриции из лучших родов, ничем не запятнавшие себя в гражданской войне, как на стороне Марка Антония, так и на стороне Октавиана.
Оставив их в списке, Агриппа произнес имя человека, который, как было известно всему городу, стал сенатором за несколько сотен тысяч сестерциев, нажитых во время голода в столице:
— Публий Каниний Сур!
Это сообщение было встречено гулом возмущенных голосов.
Но никто не торопился начинать обсуждение.
— Публий Каниний Сур! — голосом полководца громко повторил Агриппа, обводя хмурым взглядом притихших сенаторов.
— Да что там обсуждать — оставляем! — послышался чей-то неуверенный голос из последних рядов.
Агриппа перехватил мгновенный кивок Октавиана и тоном, каким привык распоряжаться в боевых походах, сказал, как отрезал:
— Остается в списке! Следующий — Геренний Клар!
— Достоин! Честнейший сенатор! — раздались уверенные голоса.
— Оставляем!
Октавиан с недовольством покосился на сенаторов, одобрявших кандидатуру его давнего врага.
Едва заметным жестом велел Агриппе подождать…
И тут, начиная понимать, в какую сторону дует ветер, ожили “замогильные” сенаторы.
Один за другим они стали подавать голоса:
— Недостоин!
— Долой из списка!
— Кто это говорит! — начали вскакивать с мест противники Октавиана. — Замогильные сенаторы?!
— Сами вы замогильные! – принялись огрызаться те.
— Один ваш Клар чего стоит! Или напомнить, сколько денег вывез он из одной только Нумидии?
— Да тебя за такие слова…
— А тебя? Мы все помним, что именно ты хотел сделать Марка Антония – римским царем!
Наблюдая за перебранкой сенаторов, Октавиан невольно провел ладонью по груди, где под тогой предусмотрительно был надет панцирь, вспомнил конец Цезаря…
И торопливо кивнул Агриппе: пора!
– Большинство предлагает убрать из списка Геренния Клара! — перекрывая могучим голосом гул, объявил тот и уже собрался приступить к поименному голосованию, как Октавиан жестом остановил его.
— Как видишь, Геренний, отцы-сенаторы против тебя! — обратился он к бледному Клару, не особенно стараясь придать своему голосу озабоченность. — Подумай, не лучше ли тебе, не дожидаясь унизительной процедуры, добровольно отречься от звания сенатора? Мы же все оценим такое твое благородство, и уверен, никто из отцов-сенаторов не станет возражать, если я предложу сохранить за тобой сенаторское платье, место в орхестре и участие на наших общих обедах!
С минуту Геренний Клар напряженно думал, затем оглянулся на примолкших друзей и, вздохнув, опустил голову.
— Хорошо, будь по-твоему! — с горькой усмешкой сказал он. — Я отказываюсь от сенаторского звания… добровольно…
— Поступок достойный подражания! — красноречиво поглядывая на скамьи, где сидели его враги, одобрил Октавиан.
И, с облегчением выдохнув, разрешил продолжить чтение списка.
— Квинт Серторий! — уже привычно заглушая поднявшийся ропот, провозгласил Агриппа.
Худощавый, быстрый в движениях сенатор, известный самыми язвительными высказываниями в адрес Октавиана, торопливо выкрикнул:
— Отрекаюсь!
— Да ты что? — одернули его сзади. — Ведь так они без труда расправятся со всеми нами!
— А ты что – предлагаешь мне надеть всадническую тунику и сидеть на зрелищах вместе с чернью? — зашипел Серторий и, обращаясь к консулам, еще громче закричал: — Отрекаюсь добровольно!
Агриппа с презрением посмотрел на него, затем — с нескрываемым восхищением на Октавиана и, явно торжествуя, назвал следующую фамилию:
— Публий Кресцент!
Обсуждение списка продолжалось.
Теперь уже ни от чьего взора не могло укрыться, что все то, что происходило в курии, делалось по желанию и воле одного человека.
И этим человеком был Октавиан.
Заседание протянулось весь день и закончилось незадолго до наступления сумерек.
— Все! — устало выдохнул Агриппа, протягивая список другу. — Лучше в большом сражении побывать… В следующий раз пускай отцы-сенаторы сами вызывают друг друга!
Октавиан пробежал глазами по списку.
Двести его главных врагов отныне были лишены своих ядовитых зубов.
Не менее важное — его имя было внесено в список первым.
И не само почетное звание принцепса сената льстило его самолюбию.
Главное – теперь он первым мог высказывать свое мнение на заседаниях.
Это должно было прекратить шатания колеблющихся, вселить уверенность и ясность в сердца друзей и заставить оставшихся еще в сенате врагов выдать свои тайные мысли.
Но больше всего радовало его то, что сенат напуган.
Отцы-сенаторы поняли, наконец, что с ним лучше жить в мире.
А это означало, что скоро можно будет без особого риска приступить к главному акту придуманной им и тщательно разыгрываемой перед всеми комедии: отказу от власти, чтобы получить еще большую власть.
3
Прошло совсем немного времени, и Октавиан, распуская сенаторов после очередного заседания, сообщил, что на завтрашнем он сделает важное заявление.
Всю ночь он провел неспокойно. Забываясь коротким, несытным сном, тут же вскидывался и в который раз мысленно отвечал себе на мучившие его вопросы:
«Может, отказаться от задуманного, пока не поздно, и заявить завтра о чем-нибудь другом, например, о роскошном зрелище травли зверей, которое я готов устроить народу? Нет! — тут же останавливал он себя. — Я ничем не рискую. Игрок, который мечет фальшивыми костями, и тот не может быть так уверен в выигрыше, как я! Ведь сделано все, чтобы мой отказ не был принят…»
Он закрывал глаза, стараясь уснуть, но уже через минуту спрашивал себя:
«Как поведет себя Корнелий Галл? — и, почти не задумываясь, отвечал: — Как надо, он обо всем предупрежден. А Непот? Не хуже — этот подкуплен. Верений? Запуган. Мунаций Планк и ему подобные?»
Он вставал и ходил по спальне, успокаивая себя:
«Таких, как они, меньшинство, и если даже присоединятся к моим врагам — все равно друзей теперь больше. Много больше…»
Задолго до рассвета он вышел из спальни и велел Ливии, чтобы ему подали завтрак.
— Опять хлеб? — проворчала жена, посылая слугу на кухню.
— Да, — рассеянно ответил Октавиан, устраиваясь перед столиком.
— Размоченный в этом самом дешевом и кислом ретийском вине? — уточнила Ливия.
— Да, в ретийском и самом дешевом! А еще лучше пусть размочат хлеб просто в воде.
— И это завтрак принцепса сената и триумфатора?
— Понадобится — перейду на пищу рабов!
Ливия вырвала из рук вошедшего слуги дешевый поднос с завтраком и брезгливо поставила его перед мужем.
— Ладно, я женщина и в твою политику не вмешиваюсь! — отводя глаза от жующего Октавиана, согласилась она. — Хотя мне странно видеть, на кого ты стал похож! Каким стал осторожным! Раньше ты никого не боялся, ни Антония, ни Лепида! Теперь даже со мной теперь советуешься, читая по заранее написанной бумажке! Я хотела бы знать — как долго будет это продолжаться — этот дом с давно уже немодными портиками, комнатами без мраморных полов, эта дешевая утварь, эти твои… плебейские завтраки!
— До греческих календ! — не переставая жевать, усмехнулся Октавиан.
— Мне надоели твои вечные шуточки! — вспыхнула Ливия. — Или ты с сегодняшнего дня начинаешь жить так, как этого требует твое положение, или…
— Или? — поднял глаза на жену Октавиан и, не дождавшись ответа, как обычно, обнял ее на прощание и вышел из дома.
Через час он уже был в курии, в которой, несмотря на раннее утро, его дожидался в полном составе весь сенат.
— Делайте свое дело! — растирая палец, онемевший на холоде, приказал он жрецам, совершавшим перед началом каждого заседания жертвоприношения.
Мелькнул в воздухе каменный топор.
Октавиан с деланным вниманием осмотрел поданные ему на блюде внутренности жертвенного животного, сполоснул руки в тазу и, больше для порядка, чем из чувства веры, громко объявил:
— Боги благоприятствуют проведению нашего сегодняшнего заседания. Да будет оно успешно, благополучно и счастливо!
Произнеся положенную в таких случаях фразу, он долгим взглядом обвел сенаторов и начал подготовленную речь:
— Уважаемые отцы-сенаторы! Сограждане…
Он говорил о своих заслугах в спасении отечества от смут, жаловался на ослабевшее в последнее время здоровье и тяготы верховной власти и встречал понимающие и сочувственные взгляды.
Но когда завел речь о том, что ему невмоготу оставаться на этой высоте, куда занесла его судьба, в курии поднялся недоуменный шумок.
Он усилился, едва Октавиан стал просить передать власть лучшим гражданам Рима, более достойным, справедливым и мудрым, чем он.
А когда стал давать советы тем, кого должны были выбрать отцы-сенаторы, как лучше управлять государством, началось такое, что он вынужден был замолчать.
Напрасно Агриппа призывал сенаторов к тишине.
Все без исключения выражали свое отношение к заявлению Октавиана.
Те, кто был тайно посвящен в его планы — восхищались его хитростью.
Другие, принявшие эти слова за чистую монету — столь благородным намерением.
Остальные, кто уже ненавидел республику за ее постоянные смуты и разбой в стране, искренне требовали, чтобы Октавиан не смел отказываться от власти, а наоборот, предлагали… усилить ее.
Несколько раз Октавиан порывался продолжить чтение речи, но каждый раз его останавливали крики:
— Возьми всю власть в свои руки!
— Не смей отказываться, этим ты погубишь себя и всех нас!
— Город захлестнут разбойники!
— Государство — новые Марии и Суллы!
— И, в конце концов, нас всех одолеют варвары!
Смахнув воображаемую слезу, Октавиан поднял руку, прося тишины и простояв так с минуту, торжественно сказал:
— Благодарю вас, отцы-сенаторы… Но, повторю — власть тяготит меня. Особенно мой империй, я даже не знаю, на какой срок дана мне эта высшая военная власть…
— Да бери ее хоть на пять лет! — выкрикнул кто-то.
— На десять!
– Пожизненно!
Октавиан сделал вид, что задумался.
Сенаторы наперебой принялись уговаривать его.
— Предлагаю выдавать телохранителям Цезаря двойной оклад, чтобы он имел надежную охрану!
— А я требую, чтобы его называли Ромулом в честь царя-основателя Рима!
— Ромулом?— вздрогнул, как от удара Октавиан. — Никогда! Восстановив республику, я отказываюсь принимать титулы и звания, не согласные с ее строем! И если я когда-нибудь превзойду вас, то только авторитетом, достичь которого надеюсь лишь своими заслугами перед отечеством!
— Тогда присвоим Цезарю почетный титул “Август”! — предложил, поднимаясь с места, Мунаций Планк, и сенаторы согласно закричали:
— Август!
– Август!!
– Август!!!
— Воздать ему почести, как спасителю римского народа!
— Немедленно утвердить это законом!
— Агриппа, начинай голосование!
После принятия указов заседание было закончено.
4
Слух об отказе Октавиана от власти, опережая его согласие остаться императором, в считанные минуты разлетелся по всему городу.
Когда он, устав отвечать на многочисленные вопросы льстивых сенаторов, добрался до дома, Ливия встретила его тревожным вопросом:
— Гай, скажи… это правда?
— Конечно! — усмехнулся Октавиан, требуя, чтобы ему подали его обычный ужин — влажный сыр, отжатый вручную, и сушеные яблоки с винным привкусом.
— Какой сыр? Какие яблоки?! — останавливая повара, возмутилась Ливия. — Ты хоть понимаешь, что наделал?! Ты подумал обо мне с Тиберием?
— Конечно! — сам знаком приказывая повару подать ужин, снова усмехнулся Октавиан.
— Но, Гай!
— Да! И кстати, можешь отныне называть меня просто Августом — «великим», «возвеличенным богами» или «подателем благ», — как тебе больше нравится толковать это слово.
— Великим?! — пробормотала Ливия. — Подателем благ?..
— Именно! Это у нас в Риме. А в провинциях это слово будет звучать, как «священный» или «божественный». И вели-ка подать мне поскорее мое ретийское вино. А то у меня что-то сегодня как никогда пересохло в горле…
Машинально отдавая повару распоряжение, Ливия хотела подробно расспросить мужа обо всем, что произошло в курии, но в это время за дверью послышался стук.
— Гости?.. Или это снимают с дверей снимают твое оружие?! — забеспокоилась Ливия.
— Нет! — успокоил жену Август и небрежно добавил: — Всего лишь украшают дверные косяки нелюбимого тобой дома лавровыми ветвями, а над дверью прикрепляют венок из дубовых листьев!
— Венок за гражданское мужество?[2] — не поверила Ливия. – Высшую награду Рима?!
— Да!— принимаясь за еду, невозмутимо ответил Август. — Понимаешь, сенат посчитал, что я спас государство и всех наших сограждан!
— Так ты теперь… царь?!
— И эта туда же! — поперхнулся Октавиан. — Нет, я — Август. Всего лишь Август, и надеюсь пробыть таковым намного дольше, чем любой царь в любом государстве!
__________________________
[2] Венок из дубовых листьев получал, как высшую награду, воин, спасший в бою римского гражданина.
* * *
Давным-давно, из Дали незакатной,
В мир послан был архангел Гавриил.
«Возрадуйся!» – сказал он Благодатной
И Ей благую весть провозвестил.
Архангел помнил, как однажды Ева
Ослушалась Небесного Отца,
И ждал: А что же скажет Приснодева
В ответ на повеление Творца?
И, хоть святая тайна и сегодня
Непостижима нашему уму,
Ответом было:
«Се, Раба Господня,
Да будет Мне по слову Твоему!»
Горит звезда, всех ярче звёзд,
Идут за нею сотни вёрст
Через пустыни и моря
Волхвы приветствовать Царя!
Идут, ведомые звездой,
Они сначала в град святой,
И, выйдя из него, затем –
В Давидов город, Вифлеем.
Здесь, освещая всё вокруг,
Звезда остановилась вдруг,
И сквозь завесу плотных туч
К пещере потянулся луч,
В простые ясли мудрецы
Дары сложили, как венцы,
И, ведая, кем будет Он,
Младенцу отдали поклон…
Мир ждал Спасителя – царя.
А Он родился тихо, как заря.
Не во дворце богатом, не в столице,
Где Богу подобало бы родиться.
Родился в хлеве, в полуночный час,
Явив пример смирения для нас.
Звучало ангельское пенье
На небе в честь Его рожденья.
Спешили пастухи поклон
Отдать Тому, Кем мир рожден!
А мир не знал, живя, как встарь,
Что в мир пришел Спаситель Царь.
Он спал. И даже не заметил,
Что вместе с Богом утро встретил!
В святые дни начала новой эры,
Чтобы исполнить в точности Закон,
Хранивший для людей истоки Веры,
Христос-младенец в храм был принесен.
Два голубка за сына в жертву Богу
Мария, по обряду, отдала
И вслед за этим к Божьему порогу
С Иосифом – Обручником пошла.
Здесь, утомленный долгою судьбой,
Их встретил древний старец Симеон.
Он взял Младенца и к Нему с мольбою,
Как раб к Владыке обратился он.
Слова его пророческою песней
Звучат, не умолкая, и сейчас.
И я не знаю в мире встреч чудесней,
Чем сретенье для каждого из нас!
Рубрика монаха Варнавы (Санина) >>
