СВЕТ ВО ТЬМЕ. Греческие календы. Глава 3-яГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ 
(ОКТАВИАН АВГУСТ)
Автор – монах Варнава (Санин). 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1

            …Прошло немногим более сорока лет…

В небольшом кампанском городе Нолы уходил из жизни человек, сумевший за свою долгую жизнь превратиться из никому не известного Гая Октавия, внучатого племянника Юлия Цезаря, во всесильного Октавиана Августа, правителя более могущественного, чем сам Цезарь.

Утомленный долгой беседой с Тиберием, в которой он подробно объяснял своему наследнику, как управлять Римом после его смерти, Август тяжело откинулся на жесткие подушки и покосился на бронзовую клепсидру.

Короткий меч посеребренной фигурки легионера на водяных часах медленно подползал к нижней риске.

Окно комнаты, в которой по странному стечению обстоятельств, много лет назад умирал его отец, окрасилось в розовый цвет.

Октавиан рассеянно улыбнулся.

Вот и ночь на исходе.

Быстрая и легкая, как тень, августовская ночь!

Так о чем он говорил Тиберию?

Не все ли теперь равно…

Вернувшийся с полдороги в Иллирик преемник только делает вид, что с почтением внимает каждому его слову. На самом же деле он явно ждет не дождется его кончины, чтобы, по обычаю предков, приникнув к губам, принять его последний выдох, а вместе с ним и власть над Римским миром.

Еще бы — ждать этого до пятидесяти шести лет и теперь еще несколько часов или минут, которые для Тиберия наверняка сейчас кажутся бесконечными…

Нет!

Август сделал усилие, чтобы приподняться, но даже голова не послушалась его.

Нет…

Ему уже не встать с этой постели.

Не выйти из комнаты.

Перемежающиеся приступы болей в животе сменились слабостью.

И слабость эта была не результатом его поездки по Италии, не осложнением от простуды во время гимнастических соревнований в Неаполе, которые он почтил своим присутствием.

Это была – смертельная слабость, от которой нельзя ни передохнуть, ни избавиться…

Так о чем он говорил Тиберию?

Август покосился на сидевшего слева от ложа преемника и не увидел его.

Левый глаз в последние годы все хуже и хуже различавший предметы, теперь совсем перестал видеть.

А правым до него уже не достать. Правым теперь он мог видеть только клепсидру, словно нарочно поставленную прямо у его изголовья.

Кто приказал поставить ее здесь…

Ливия?

Тиберий?

Или он сам попросил об этом лекаря?

Не все ли теперь равно?..

Хитер пасынок, знал, куда сесть, чтобы не было видно его торжествующего лица!

Ох уж эта лукавая нерешительность Тиберия, за которой, как он прекрасно знал, скрывается трусость, двусмысленные ответы… этот вкрадчивый голос, за которым – на редкость жестокий и легкомысленный нрав…

«Бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти!»[1]

— Ты что-то сказал, отец? — участливо наклонился к ложу Тиберий.

— Нет-нет, — спохватился Август, поняв, что последние слова он произнес вслух. — Что я тебе еще хотел сказать… Да!.. Верховную власть прими тотчас, не ломаясь. Применяй ее, как только окружишь себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства.

— Хорошо, отец.

— Будь решителен в провинциях.

— Я сделаю все, как ты велишь!

— Не одна из них поднимет голову, узнав о моей кончине…

— О, отец! Твое недомогание временное, и, я уверен, не пройдет трех дней, как мы с тобой будем пить твое любимое ретийское вино, играть в кости и, клянусь Юпитером, еще станем смеяться над твоими сегодняшними предчувствиями!

Уголки губ Августа дернулись в подобии улыбки.

— Ты прямо как Меценат, милый Тиберий! — заметил он.— Узнаю его напомаженные завитушки. Говори прямо: не пройдет и трех дней, как я отправлюсь на погребальный костер, а ты в харчевню, пить… не мое любимое ретийское, а свое, не важно какое, лишь бы оно было неразбавленным. А потом будешь играть сенаторами и всадниками, моими друзьями и недругами, словно игральными костями…

— Отец!

—… А если и станешь смеяться, то только над твоими сегодняшними страхами. Клянусь Юпитером, это произойдет скорей, чем сварится спаржа. Или ты не видишь, что меня мутит и я давно уже гляжу свеклой?

Даже теперь Август не изменял своим привычкам. Как и прежде он называл своего пасынка «милым Тиберием», а вместо привычных римскому уху выражений «мне не по себе» и «чувствовать слабость» говорил так, как выражался всегда.

— Что тебе еще сказать… Старайся избегать манерности и деланности, когда говоришь и пишешь. Не гоняйся за старинными и обветшалыми словами. Сенат этого не любит, а народ не понимает.

— Сенат полюбит меня: если не по своей воле, так по моей!— приподнявшись, усмехнулся Тиберий, и только тут Август увидел его бодрое лицо, сузившиеся – обычно казавшиеся непомерно большими – глаза. — И народ поймет. А не поймет — ему же хуже!

— Но самое главное, — с неприязнью в голосе перебил преемника Август. — Помни мое золотое правило и всегда старайся следовать ему: поспешай не торопясь.

— Хорошо, отец, именно так я и буду поступать! — торопливо согласился Тиберий.

«Ничего-то ты не понял! — устало подумал Август. — Сколько же несчастий ты принесешь Риму, если даже мое присутствие не стесняет тебя рассуждать о своих планах! Бедный римский народ…»

Десять лет назад, согласившись на упорные просьбы Ливии усыновить Тиберия, ее сына от первого брака, он думал, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем и воздаст такие почести, какие не снились ни одному смертному. Теперь же похолодел от мысли, что народ проклянет его за то, что он оставил ему такого правителя.

Нет, не Тиберию бы сидеть сейчас здесь.

Не ему бы передал он с радостью великое наследство.

Но… кому?

Волею судьбы из всех его, готовившихся в преемники, внуков в живых остался этот, если не считать безумного Агриппы Постума, сына его лучшего друга Агриппы и дочери от первого брака Юлии.

Впрочем, так ли уж безумен этот мальчик?

Как это ему старались представить все, начиная с Ливии…

Во время их тайного свидания на острове, куда он сослал внука, они, обливаясь слезами, клялись друг другу в любви и преданности.

Постум вовсе не казался ему таким сумасшедшим и неотесанным, каким рисовала его жена.

И один из немногочисленных свидетелей поездки на Планазию поэт Овидий, которого потом пришлось, опять-таки, в угоду Ливии отправить в ссылку, утверждал, что мальчик вполне разумен, просто очень нуждается в ласке.

Да, он вспыльчив, резок, но разве это самые худшие качества для будущего императора Рима?[2]

Бронзовый меч коснулся нижней риски клепсидры.

Август долго смотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам.

Наконец, чуть слышно вздохнул:

— Первый час дня… Пожалуй, еще не поздно.

— Только конец четвертой стражи! — по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора.

— Да-да! Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом… — прошептал Август.

— Что? — воскликнул пораженный, словно услышал удар близкого грома, Тиберий.

Чего-чего, а грозы, этот сильный, бывалый воин, боялся, пожалуй, больше всего на свете!

— С Постумом! — требовательно повторил Август слабеющим голосом. — Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Как можно скорее. Ну?..

— Хорошо, отец… — поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.

Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты и тщательно прикрыл за собой дверь.

Август сделал еще одну попытку подняться.

Тщетно…

Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка. Теперь все тело казалось ему сплошным указательным пальцем. А наперстком — эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.

— Ливия! — шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.

Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтут.

Донесли бы до самого моря…

Просторного, свободного.

— Ливия!..

Никто ему не ответил.

Шум и голоса за дверью притихли.

Он по-прежнему был один.

Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке.

Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.

Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память.

Она ласкала его теплыми руками матери…

Будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов…

Звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…

Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы:

Зависть жадна до живых. Умрем — и она присмиреет
Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

«Овидий, Овидий! — вдруг вспомнил он. Нужно немедленно вернуть его из ссылки! Впрочем, поздно. Все теперь поздно… Это Постуму надо мчаться ко мне, загоняя лошадей. А мне уже можно поспешать не торопясь…»
________________________

[1] Эта фраза, как, впрочем, и многие другие, заимствована из подлинных исторических источников.

[2] Звание “император” в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов — императорами.

2

            — Ну, что?.. — нетерпеливо спросила Ливия сына, едва тот затворил за собой дверь в комнату умирающего Августа.

Тиберий, разогнувшись, резко повернулся к ней.

Лицо его разом поменяло свое выражение.

Словно с бронзового зеркала стерли пыль, обнажив облик совершенно незнакомого человека.

Губы, стывшие в подобострастной улыбке у ложа Августа, властно поджались, угодливые глаза снова стали огромными и неподвижно-холодными, шея гордо выпрямилась.

Охранявшие входную дверь воины вытянулись по струнке, узнав в Тиберии своего удачливого в боях полководца.

Переговаривавшиеся до этого вполголоса лекарь и офицер претория[3] Сеян почтительно замолчали, видя перед собой достойнейшего преемника Августа.

И только Ливия, по известным лишь ей одной приметам, сразу заподозрила неладное.

— Что случилось? — встревоженно спросила она, приказывая знаком лекарю и Сеяну покинуть залу.

Не удостаивая мать ответом, Тиберий принялся нервно вышагивать из угла в угол.

— Говори же! Он обидел тебя? Оскорбил? Унизил? — продолжала допытываться Ливия, и когда сын досадливо отмахнулся от нее, неожиданно властным голосом, в котором зазвучали нотки мужа, приказала: — Ну? Говори!

Тиберий остановился.

Оглянулся на мать.

Плечи его опустились.

Глаза забегали, словно у волка, которого травили собаками охотники.

Сердце Ливии дрогнуло.

Ребенок, большой ребенок с сединой в волосах, ждущий ее помощи, стоял перед ней.

— Чем ты встревожен? — уже мягче сказала она, ласково беря сына за руку и гладя ее. — Что сказал тебе отец?

— Он сказал, что хочет видеть Агриппу!

— Обычный бред! — улыбнулась Ливия. — Не он зовет к себе Агриппу, а Агриппа зовет его к себе в подземное царство.

— Я прекрасно понял отца! — усмехнулся Тиберий. — Он приказал срочно доставить сюда не своего давнего друга, Марка, а его сына — Агриппу Постума!

— Что?! — совсем как Тиберий несколькими минутами раньше, ошеломленно вскричала Ливия.

— Да-да, Постума! — процедил сквозь зубы Тиберий, высвобождая руку из вцепившихся в нее пальцев матери.

Размахнувшись, он дал затрещину проходившему мимо рабу с массивным серебряным блюдом, на котором стоял обычный завтрак Августа: размоченный в холодной воде хлеб и яблоки с винным привкусом.

Пнул сначала загрохотавшее по полу блюдо, которое не удержал в руках раб, попятившийся на коленях к выходу.

И закричал на воинов у двери:

— Вон! Все вон!! Цезарь велел не беспокоить его!

Едва стих топот калиг, Ливия, перейдя на шепот, задумчиво произнесла:

— Я так и знала, что его поездка на Планазию не кончится добром. Ну что ж, не тогда — так теперь!

Тиберий быстро вскинул глаза на Ливию. Даже теперь, в семьдесят лет его мать не утратила своей давней энергии и решимости.

Ее полноватое лицо с большими глазами, выдающимся вперед носом, сильно заострившимся к старости, и маленьким ртом, так не похожее на изображение последних статуй, в которых скульпторы хотели польстить жене Августа, было как всегда спокойно и невозмутимо.

— Может, не стоит  спешить? — осторожно спросил Тиберий, невольно скашивая глаза на дверь.

— Боишься? Его? — усмехнулась Ливия.

— Нет, но…

— Что «но»?

— Надо поспешать с умом, не торопясь!

Губы Ливии презрительно дрогнули.

— И это говорит испытанный в боях полководец. Удивляюсь, за что ты удостоился своих триумфов!..

— Не трогай мои триумфы! — нахмурился Тиберий. — Я тебе никогда не говорил, но мне было легче вести в бой легионы, чем разговаривать с отцом.

— Ты сам теперь Август! И сделала им тебя я, понимаешь — я! В тот день, когда стала наложницей, а потом и женой Октавиана! Думаешь, с великим удовольствием, шла я на глазах первого мужа следом за Августом, пригласившим меня во время пира в свою спальню? Шла, провожаемая насмешливыми взглядами сенаторов?!

— Не надо об этом, — опустил глаза Тиберий.

— Нет, надо! И именно здесь, сейчас! Еще до твоего рождения я знала, что подарю Риму будущего господина. Я не спускала тебя с рук, когда мы с мужем, бывшим тогда противником Октавиана, от которого тот впоследствии и увел меня, спасались от его полководцев и того же Агриппы. Однажды своим плачем ты едва не погубил нас, когда мы в Неаполе тайно забрались в готовый к отплытию корабль. Я жертвовала собой, чтобы уберечь тебя. Когда мы уезжали из Ахайи, лес вокруг пылал таким пожаром, что пламя опалило мне волосы, край одежды, обожгло пальцы, но я и тогда не выпустила тебя. А потом сделала все, чтобы понравиться Августу в тот позорный для меня день… И ради чего? Чтобы в последний момент мой сын отказался от того, что предназначено ему самой судьбой? Уж лучше бы тогда в живых остался твой младший брат![4]

— Я не отказываюсь, — пробормотал Тиберий, удивленный откровенностью матери. — Но что, если отец вдруг поправится и спросит о Постуме?

Ливия отрицательно покачала головой.

— Что?

— Так, ничего…

Тиберий с интересом посмотрел на мать.

— Однажды по Риму ходили упорные слухи, что ты пыталась отравить его. Это правда?!

— Отравить? Ну что ты, — улыбнулась Ливия. — Не скрою, я никогда не любила этого человека. Была верна ему, удобной во всем. Даже подыскивала ему молоденьких девушек для любовных утех, лишь бы он не развелся со мной от скуки и не отнял надежд на твое будущее. Но отравить его… Нет!

Тиберий с недоверием покосился на Ливию.

— А Марцел, которого отец решил сделать своим первым наследником?

— Марцел? — с трудом справляясь с собой, не сразу ответила Ливия. — Да, он умер сразу после того необдуманного решения Августа. Но при чем тут я? Стоит ли верить всевозможным слухам? В том году, как и в следующем, свирепствовали такие болезни, что очень многие умерли.

— А другие наследники отца — Гай и Луций?[5] — не успокаивался Тиберий. — Когда они умерли, насколько я помню, в Риме не было ни чумы, ни моровой язвы. Это что, тоже счастливая для нас случайность? Да и Марк Випсаний Агриппа, которому однажды отец вручил перстень для управления государством, тоже ушел из жизни так странно и рано, что никто не мог дать этому объяснения. Может быть, ты дашь?

Ливия умоляюще посмотрела на сына.

— Что мне ответить тебе? Я — жена Августа и мне не безразлично, кто заменит его после смерти. И пока я жива, я покажу тебе, на что способна мать, которая больше всего на свете любит своего сына. Сеян! — громко позвала она.

Офицер претория быстрыми шагами вошел в залу и вопросительно посмотрел на Тиберия.

Потом — на Ливию.

— Август приказал, — выделяя каждое слово, сказала она, — во избежание смуты после его кончины из-за наличия в государстве двух его приемных сыновей, немедленно лишить жизни одного из них…

Ливия замолчала на мгновенье, и Тиберий почувствовал, как цепенеет все его тело…

— Агриппу Постума, — наконец докончила его мать.

Сеян красноречиво посмотрел на дверь спальни.

—Август спит и приказал не тревожить его, — строго заметила Ливия. — Кто сейчас охраняет Постума?

— Войсковой трибун, — после недолгого раздумья ответил Сеян.

— Я продиктую ему письмо от имени Августа. Пришли мне скрибу, а сам готовь к поездке на Планазию самого расторопного гонца. Пусть загонит хоть сотню лошадей, но чтоб к вечеру доложил о выполнении приказа!

Сеян вышел.

Ливия продиктовала скрибе письмо войсковому трибуну и, отпустив раба, обернулась к безмолвно стоящему в глубине залы Тиберию.

— Что, осуждаешь меня?

Тиберий не ответил.

— По глазам вижу, осуждаешь. Поверь, то, что я сделала для тебя — сущий пустяк по сравнению с теми деяниями, которые на счету Августа. Не теми, что он обнародовал год назад, а известными лишь мне. Так, капелька крови в море той, что пролил он. И, тем не менее, сегодня он станет богом. Что же тогда остается нам, смертным? — Ливия улыбнулась и, подойдя к сыну, снова принялась гладить его руку: — А скрибу надо убрать! На всякий случай… Надеюсь, хоть это мне не придется делать за тебя?
___________________

[3] Преторий — гвардия, охранявшая особу Августа и наблюдавшая за порядком в Риме и Италии.

[4] Второй сын Ливии – Друз, общий любимец римского народа, погиб в 9-м году до Рождества Христова, упав с лошади.

[5] Гай и Луций Цезари — внуки Августа и Марка Агриппы и его дочери Юлии, которых он готовил в преемники, умерли в юношеском возрасте

3

            Отпустив Тиберия, Август лежал с закрытыми глазами.

Вспомнилось ему детство.

Родительский дом у Бычьих голов в Палатинском квартале…

Детская комната — маленькая, душная, больше похожая на чулан…

«Фуриец! Фуриец!» — дразнятся соседские мальчишки.

И мать, утирая ему слезы, ласково объясняет:

«Не плачь, это прозвище вовсе не обидное! Однажды твой отец разбил беглых рабов Спартака в Фурии. Вот соседи и прозвали его в честь этого фурийцем, а мальчики, в свою очередь — и тебя…»

За дверью послышался громкий возглас Ливии.

Тихая улыбка на лице Августа сменилась недовольным выражением.

Он открыл глаза, бегло взглянул на клепсидру, невольно отметив, что еще на четверть часа приблизился к черте, за которой ему не будет возврата даже в эту ненавистную комнату.

Потом поднес к заслезившимся от света глазам ослабевшую руку. Посмотрел на высохшие, старческие пальцы.

Вздохнул.

Коротка человеческая жизнь. Что может быть на свете короче ее? Хоть двадцать лет проживи, хоть семьдесят, а всё кажется, что и не жил вовсе. И не надышался вволю, а так, лишь раз вдохнул полной грудью. Вдохнуть-то вдохнул, а выдохнуть уже некогда.

Жизнь прошла…

И не устрашишь проклятую смерть ни эдиктами, ни приказами, как не обманешь лестью и уговорами, не купишь за все золото мира…

— Все вон! — закричал на кого-то за дверью Тиберий. — Цезарь велел не беспокоить его!

«Цезарь»… — грустно улыбнулся Август.

Да, он никогда не повторял ошибок своего предшественника.

Не отличался роскошным дворцом и золотой посудой, довольствуясь скромным домом и жесткой постелью, которой вряд ли позавидовал бы и простолюдин.

И тем не менее более полувека был единовластным правителем римского народа.

Его господином.

Некоронованным царем республики.

«Цезарь, Цезарь…»

Август зримо увидел высокого, худощавого Юлия, его живые глаза, зачесанные с темени на лоб поредевшие волосы.

Усмехнулся.

Единственное существенное неравенство между ними в пользу Цезаря заключалось в том, что Юлия после гибели причислили к богам, а он, Октавиан, пока был лишь сыном бога.

Но скоро и это различие должно было исчезнуть, как исчезает грань между ночью и днем, когда алая полоска на востоке истончается, слабеет, а потом и вовсе теряется из глаз.

4

            Прошло несколько часов.

В спальню то и дело заходили Ливия, Тиберий, лекарь. Раб наконец-то принес завтрак, от которого, впрочем, Август отказался.

Потом — обед, к которому он не притронулся.

Лекарь нарочито бодрым голосом уверял, что дела решительно идут на поправку.

Тиберий поддакивал ему.

Ливия просила мужа выпить хоть глоток его «любимого» ретийского.

Август рассеянно улыбался им или невпопад спрашивал, нет ли в городе беспорядков.

Воспоминания по-прежнему не оставляли его.

Они были как это ретийское вино, терпкое, горьковатое, приятное лишь тем, что весь Рим восторгался неприхотливым вкусом своего принцепса.

Еще бы, Август пьет самое дешевое вино!

Он – поистине первый среди равных в возрожденной им Республике!

Знали бы они, до чего противно всегда ему было это вино!

Как не любил он носить домотканую одежду, грубую и неудобную, но дававшую ему лишний повод подчеркнуть свою приверженность старым римским обычаям.

Как неудобно было ходить в башмаках, подбитых толстыми подошвами, чтобы казаться выше ростом!..

Август невольно посмотрел на окно, за которым по-прежнему спешили по своим делам, любили, рожали детей, спорили, покупали, продавали товары жители города Нолы, а там дальше Капуи, Пренесты, Рима…

Со стороны могло показаться, что Республика живет и здравствует, а новый царь появится в ней не раньше, чем настанут греческие календы.

Сенат обсуждает важные государственные дела, народное собрание выбирает консулов и принимает законы.

Нет — за всем этим всегда стоял он — император Цезарь Август, сын бога, без согласия которого за все эти годы не избирался ни один консул, не был принят ни один закон!

Да, он изредка позволял произносить на заседаниях ответные речи против себя, казавшиеся сенаторам верхом гражданского мужества, оставлял без серьезных последствий анонимные памфлеты и злословие на дружеских пирушках.

Они больше пугали на следующее утро протрезвившихся друзей, чем его самого.

Он жертвовал малым, чтобы получить все.

А они так и не поняли этого.

Что ж, тем интересней получится финал всего представления…

Ведь что едва не получилось в конце концов…

Еще Вергилий в четвертой эклоге написанной-таки им, как он и хотел, «Энеиды», прямо указал, что, согласно пророчествам кумской Сивиллы, ожидаемый всеми Мессия – это он – Август!

И, как убеждали многие, действительно…

Как раз во время его правления заканчивались, так называемые иудеями, Даниловы седьмины.

Точный, прямо до года, срок прихода Мессии, предсказанный этим пророком за пятьсот лет до этого!

Еще одно важное условие их пророчеств – то, что перед приходом в мир Спасителя, царский скипетр отпадет от Иудеи, то есть царем над еврейским народом станет иноплеменник, тоже сбылось!

Теперь царь там – идумеянин Ирод,[6] по поводу которого – когда тот приказал казнить свою жену и третьего сына, он высказался, что желал бы лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном!

Иное дело, он сам – Август.

«Великий»…

«Возвеличенный богами»…

«Податель благ»…

А в последнее время все чаще, уже не только в провинциях, но и в самом Риме – «божественный» и «священный»!

Во всех городах Римского мира (разумеется, пока за исключением Рима) ему ставились храмы.

Перед его статуями приносились жертвы так же, как Юпитеру…

Марсу…

Нептуну…

Во всем Римском мире он прекратил братоубийственные гражданские войны.

Когда никто – от консула до раба, не говоря уж о бесправных жителях провинций, на рассвете не был уверен в том, что встретит живым – закат.

Выстроил сеть прямых и удобных дорог, которые сближали и соединяли между собой различные народы, смягчали нравы далеких диких племен.

Провел – да не одну! – народную перепись по всей Ойкумене.

Установил прочный и твердый порядок управления государством, взамен того, что повсеместно творилось до этого.

Люди вполне искренне называли время его долголетнего правления «золотым» веком.

В одном из царств на медной доске даже начертали благую весть о римском цезаре – Августе, боге и властителе мира!

И наступил такой момент, когда уже и ему самому стало казаться, что он и есть тот самый – Мессия!

Но…

Черту всему подвела смерть.

Именно сейчас он вдруг ясно понял, что никакой он не Спаситель.

Ибо не может спасти не то, чтобы все человечество, как все ожидали от Него, а даже себя самого…

Август слабым движением подозвал к себе Ливию…

— Беспорядков в городе из-за меня нет?

— Нет-нет — торопливо ответила она. — Ты уже спрашивал об этом.

— Позови цирюльника, пусть причешет меня…

— Ну что ты дорогой! Я с радостью сделаю это сама!

Ливия взяла со столика гребень и аккуратно расчесала редкие, слегка вьющиеся волосы мужа.

— Поправь подбородок… — тихо попросил Август.

Ливия осторожно приподняла отвисшую нижнюю челюсть, обнажавшую редкие и неровные мелкие зубы.

Погладила лицо мужа, заостренный с горбинкой нос, сросшиеся брови.

И зная, что он всегда бывает доволен, когда собеседник отводит от его лица взгляд, точно чувствуя в нем божественную силу, опустила глаза.

— Хорошо… — прошептал Август и спросил: — Мои друзья приехали, чтобы попрощаться со мной?

— Да.

— Зови их.

Ливия вопросительно посмотрела на лекаря.

Тот склонился над Августом, пощупал пульс и, обреченно вздохнув, согласно кивнул.
_______________

[6] Который, кстати получил эту власть по настоянию Марка Антония и Октавиана Августа!

5

            … Один за другим в спальню входили возвеличенные и обласканные Августом сенаторы, консулы, трибуны.

Гай Юний Силан… Марк Фурий Камилл… Секст Аппулей… Лициний Руфин…

В растерянности они топтались у порога, не решаясь приблизиться к ложу, на котором лежал их умирающий благодетель.

«Нет, — думал Август, недолго задерживаясь взглядом на каждом. — Далеко им до Агриппы, Мецената, Галла. Все они лишь хорошие партнеры по игре в кости и собеседники, но чтобы быть друзьями…»

— Агриппа! — невольно вырвалось у него. — Почему я не вижу Агриппы?

— За ним послали! — ответила побледневшая Ливия. — С минуты на минуту Агриппа Постум будет здесь!

— Я спрашиваю не о Постуме, а о Марке Випсании Агриппе, — возразил Август и, спохватившись, обвел сенаторов долгим, насмешливым взглядом. — Ну, хорошо ли я сыграл свою комедию жизни?

И не дожидаясь ответа, неожиданно звонким голосом добавил:

«Коль хорошо сыграли мы, похлопайте

И проводите добрым нас напутствием!»

Насладившись видом опешивших сенаторов, он дал им знак удалиться.

Но в этот самый момент, расталкивая всех, в спальню ворвался запыленный войсковой трибун.

Август сразу признал в нем того самого офицера, который стоял на страже, пока он беседовал с Постумом.

— Что? — заподозрив неладное, спросил он, чувствуя, что ему уже не хватает дыхания. — Где Агриппа?

— Его больше нет! — четко ответил трибун.

Побледневшая Ливия со словами: «Разве вы не видите, Август бредит, он зовет своего умершего друга», — принялась выпроваживать сенаторов.

Тиберий знаками приказывал трибуну замолчать.

— Как это нет? — с трудом выдавил из себя Август.

— Так… — похлопал по висящему на поясе мечу трибун. — Я выполнил твой приказ!

— Какой прика-а-аз?.. — простонал Август и нашел глазами жену, — Ливия…

— Да, дорогой? — с готовностью подошла она к ложу. — Мы обязательно разберемся и накажем виновных, правда, Тиберий?

— Конечно, отец! — подтвердил наследник. — И клянусь тебе, если этот негодяй лжет, он ответит перед сенатом!

«О боги, как же я был слеп! — чуть было не вырвалось у Августа, не отрывавшего взгляда от Ливии. — Ведь она стоит десятка Клеопатр… Как я всегда благодарил богов за то, что они послали мне такую верную и мудрую жену! За что же тогда я благодарил их?.. Агриппа, Марцелл, Гай с Луцием, теперь вот и Постум — не слишком ли много принесено ею жертв на алтарь своих интересов? Я глупец, обманывая миллионы, оказался обманутым одной женщиной! Вот кто, оказывается, был главным героем в моей великой комедии! И обрек меня на одиночество да страдания в старости… »

Первым желанием Августа было приказать трибуну пронзить Ливию тем же мечом, которым она обрекла на смерть Постума.

Но он даже сейчас, поспешая не торопясь, остановил себя, подумав, что может, все это и не так, как подумалось вдруг ему?..

К тому же, трибун и Сеян, стоявшие в дверях, будут теперь служить сильному.

А сильный уже не он.

Сильная теперь Ливия.

И от одного ее желания будет зависеть, какие почести ему воздадут после смерти. А ему так хотелось, чтобы его немедленно обожествили после смерти. Ведь это, как считали тогда некоторые, могло хоть не намного, но все же улучшить посмертную участь в сером душном аиде…

Так что же теперь делать?

Что?..

Лицо Августа неожиданно изменилось.

Глаза в испуге расширились.

Бессознательным движением он толкнул рукой загрохотавшую по полу клепсидру…

И, воскликнув: «Ливия, помни, как мы жили! Живи и прощай!» — вытянулся всем телом.

Тиберий, неслышно выйдя из-за ложа, наклонился к его губам.

Ливия торопливыми глотками пила снадобье, которое протянул ей лекарь.

Один за другим в спальню вбегали сенаторы, рабы, охранники.

Послышались первые вопли заранее приглашенных плакальщиков — мальчиков и девочек из лучших семейств.

Глашатаи на улице кричали о смерти принцепса и назначении его преемником Тиберия Цезаря Августа, сына бога.

Во все концы Римского мира помчались, загоняя лошадей, гонцы.

Срочно готовились монеты с изображением нового императора.

Лишь один войсковой трибун безучастно стоял на месте не в силах отвести глаз от смертельной белизны, разливающейся по лицу императора, достигшего, наконец, таких почестей, каких не мог позволить себе при жизни.

И который даже не подозревал, что в то время, когда, как ему думалось, он вершил самые главные на земле дела и уже сам начал подозревать, что является ожидаемым всеми Мессией, в мир пришел истинный Спаситель.

Да и откуда он мог это знать?

Ибо Иисус Христос, был пока еще только в юношеских летах.

И, как говорит святое Евангелие, куда посчастливилось хотя бы упоминанием имени попасть Августу, «преуспевал в премудрости и возрасте, и в любви у Бога и человеков.»[7]
______________________

[7] Евангелие от Луки (2:52).

*    *    *

Святым семейством из святого града
Однажды возвращались в Назарет.
Вдруг Иисус – родителей отрада –
Исчез. И на привале Его нет…

А в годы те повсюду, без утайки,
Бывало – от чего избави Бог! –
Разбойников грабительские шайки
Еще встречались близ больших дорог.

Родители в неслыханной тревоге,
Спеша, вернулись в Иерусалим,
Где в храме, за беседами о Боге
Нашелся Сын их, цел и невредим.

«О, Чадо! Что ты, что Ты сделал с нами?
Искали Тебя всюду без конца!»
И был ответ: «Зачем? Или не знали сами,
Что должен быть Я в доме у Отца!»

СВЕТ ВО ТЬМЕ. Греческие календы. Глава 3-я

СВЕТ ВО ТЬМЕ. Глава 2-я

«СВЯТАЯ-СВЯТЫМ!». Глава 2-я

Рубрика монаха Варнавы (Санина) >>

СВЕТ ВО ТЬМЕ. Греческие календы. Глава 3-я