Чтение для детей на каждый день Святой Пасхи

Здравствуйте, дорогие дети и родители!

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ

Мы вновь рады приветствовать Вас на страницах православного сайта “Семья и Вера”!

Сегодня наступил 11-й день Святой Пасхи, а значит нам с Вами нужно прочесть очередную страничку пасхального чтения, посвященную сегодняшнему дню.

Детское чтение, девочка читает, книга

По утрам ещё морозит, но весь день стоит тепло

Милий Стремин

По утрам ещё морозит,
Верба, веснано весь день стоит тепло
Солнце льёт лучи на землю
ослепительно светло.

И, как весть весны пришедшей,
под дыханьем теплоты,
Расцвели и запушились
вербы белые цветы.

Верба, верба – наша пальма —
ты на вид совсем проста!
Но тобою мы встречаем
к нам грядущего Христа.

Потому и отдаём мы
каждый год, весною, вновь
Белой вербе нашу нежность,
нашу ласку и любовь.

Окончание Пасхальное

РАДУНИЦА

Часть 2-я

Иван Сергеевич Шмелев

Василь–Василичу охота с нами, да завтра наем рабочих, а взять — греха с ним не оберешься. Он провожает нас и говорит:

— Эх, люблю я черемуху ломать… помянул бы родителев!..

А Горкин ему, жалеючи:

— Евпраксеюшку–то забыл… Сидор–Карпыча?..

Он покоряется: помнит, как поминал в прошедшем году о. протодьякона, который до Примагентова был у нас, — насилу отмочили под колодцем. Легкий воздух так действует, и хорошие люди вспоминаются, и черемуха там томит, и соловьи поют к ночи… Я спрашиваю — «это чего такое — Евпраксеюшка–Сидор–Карпыч?». А это когда нашли Василь–Василича на Даниловском, два дни искали. Сидит — лика не узнать, под крестиком, и рыдает–рыдает–поминает, старинную песенку чуть везет:

Государь мой ба–тюшка,
Сидор Карпович…
А скажи, родименький,
Когда ты помрешь!.,
В се–реду. баушка, в се–реду…
В се–реду, Пахомовна–а, в се–э–реду–у…

Навзрыд рыдает — и головой в могилку, от горести. А это он будто на протодьяконовой могиле убивается: уж оченно хороший человек был протодьякон, гостеприимный очень. А могилка–то оказалась не протодьяконова, а какого–то незнакомого младенчика Евпраксеи, — «жития ей было два месяца и семь дней». А через жалостливый характер все.

Едем сначала на Ваганьково, за Пресню. Везет Антипушка на Кривой, довольный, что отпросили его с нами. На Ваганьковском помянули Палагею Ивановну, яичка покрошили, панихидку отпели, повоздыхали; Говриилу–Екатерину помянули… я–то их не знавал, а Горкин знал, — родители это матушкины, люди самостоятельные были, ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая была, ума палата, всякие приговорки знала, — послушать бы! Посокрушались, как мало пожила, за шестьдесят только–только переступила. Попеняли нам сторожа, чего мы яичком сорим, цельным полагается поминать родителев. А это им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили, они и помянут за упокой. По всему кладбищу только и слышно, с семи концов, — то «Христос Воскресе из мертвых», то «вечная память», то «со духи праведных…» — душа возносится! А сверху грачи кричат, такой–то веселый гомон. Походили по кладбищу, знакомых навестили, много нашлось. Нашли один памятник, высокий, зеленой меди, будто большая пасха, и написано на нем, вылито, медными словами: «Девица, Певица и Музыканша», — мы даже подивились, уж так торжественно! И самую ту «Девицу» увидали, за стеклышком, на крашеном портрете; молоденькая красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза ангельские. Антипушка пожалел–повоздыхал: молоденькая–то какая — и померла! «Ее, Михал Панкратыч, говорит, там уж, поди, в ангелы прямо приписали?» Неизвестно, какого поведения была, а так глядеться, очень подходит к ангелам, как они пишутся… и пеньем, может, заслужит чин.

И повстречали радость!

Неподалеку от той «Девицы» — Домна Панферовна, с Анютой, на могилке дочки своей сидит, и молочной яишницей поминают. Надо, говорит, обязательно молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено, в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили ее про ту ангельскую «Девицу», а она про нее все знает! «Не, не удостоится»,

— говорит, это уж ей известно. Антипушка стал поспрашивать, а она губы поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: «певчий с теятров застрелился от нее, а другой, суконщик–фабрикант, медный ей „мазолей“ воздвиг, — пасху эту; на Пасху она преставилась… а написал неправильно». А чего неправильно — не сказала. Пришлось нам расстаться с ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортнст квартальный, там упокояется, — и яишницу повезли. А мы на Ново–Благословенное потрусили, через всю Москву.

Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, «голубцами», как избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках, как птички чистенькие. И у всех сытовая кутья, «черная», из пареной пшеницы. И многие с лестовками, а то и с курильницами–ладанницани, окуривают могилки. И все такие–то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела живая. Так нам понравилось, очень уж все порядливо… даже и пожалели мы, что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили… — так–то истово–благолепно, и пели не — «смертию смерть поправ», а по–старинному, старокнижному — «смертию на смерть наступи»! А напев у них, — это вот «смертию на смерть наступи», — ну, будто хороводное–веселое, как в деревне. Говорят, — стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.

Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у ней зеленая–травяная, мягкая,

— камня она не пожелала, а Крест только. А у дедушки камень, а на камне «адамова голова» с костями, смотреть жуть. Помянули их, какие правильные были люди, повоздыхали над ними, поскучали под вербушкой, Горкин тут и схватился: вербочку–то забыли дома! А мы нарочно свяченую вербу в бутылку тогда поставили, в Вербное Воскресенье: вот на Радуницу и посадим у дедушки в головах, а Мартыну посадим на Даниловском. И верба уж белые корешки дала, и листочки уж пробивались–маслились… — и забыли! А это от расстройства, Горкин еще с Егорьева Дня расстроился: бывает так, навалится и навалится тоска. Только утром «Галочка» порадовала маленько, а после еще тоска, и на кладбище даже не хотелось ехать, — Горкин уж мне потом поведал. Немного посидели — заторопился он: на Даниловское — и домой.

Приехали на Даниловское — си–ла народу! Попросили сторожа Кривую посторожить, а то цыганы похаживают.

— Да, говорит, приглядываются цыганишки, могут на Радуницу и обрадовать за милу душу. Да на вашу–то не позарятся, пролетка разве… да и от пролетки–то вашей кака корысть? всего и звания–то — звон один.

Стало обидно Горкину за Кривую, сказал:

— Ты не гляди, что она уж в ерша пошла… побежит домой — соколу не угнаться.

— Ну, говорит, буду сокола вашего стеречь.

Дали ему пятак задатку.

Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек — и все в разгоне, очень народу много, череду ждать до вечера. Пропели сами «Христос Воскресе» и канон пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яички покрошили… Сказали шепотком — «прощай покуда, Мартынушка, до радостного утра!…» — домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужкам у кладбища, поминают, воблу об березы обивают, помягче чтобы, донышки к небу обернули, — тризну, понятно, правят. И мы подзакусили, попили кваску за тризну. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой–глухой, дна, говорят, не достать. Бывалые сказывали, — тут огромаднейший сом живет, как кит–рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, — и такой–то старый да грузный, ему и не подняться со дну, — один раз только какой–то фабричный его видал, на зорьке. Да после тризны–то всяко, говорят, увидишь. А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят — подале ступайте, там ее сила нетусветная. Стали поглуше забирать–искать, черемухи нет и нет, обломано. Горкин опять схватился:

— Ах, я, старый дурак… Гришу–то не проведали, его могилку!..

А это про мальчика Гришу он, который с мостков упал, — Горкин все каялся, будто это через него упал, — к высоте его приучал, — и на него питимью наложил суд, а самого оправил, — рассказывал он мне, когда к Троице мы ходили. Ну, купили на пятак черемухи у старого старика, а уж к вечеру дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая–то весна. Антипушка и припомнил, — ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку припомнил.

— Певали у вас так? — Горкина спрашивает. — «И я черемуху ломала, духовитую вязала…» как–то это… забыл. Да–а… «Головушку разломило… всюю тело растомило… всю–то ночку не спала, все–то милова ждала…» А дальше вот и забыл, не упомню.

А Горкин отплевывается, — «нашел время, дурак старый…» — заторопил нас: скорей–скорей, припоздали! А Гришу–то?.. — Ну, Гриша нас простит, скорей–скорей… — Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..

— Ну, завернем, на полчасика, — говорит; чайку–то любил попить, да и с копченой селедки смерть пить хочется. — Все было ничего, легко… а как у бабушки Устиньи сидели на могилке, что–то меня, словно, толконуло… томление во мне стало, мочи нет.

А трактирщик знакомый у заставы, гостеприимный, ботвиньицей стал угощать с судачком сушеным, и по рюмочке они выпили. Только половой принес чайники, а тут кирпичники входят, кирпич везут из–под Воробьевки. Начали разговор, народ что–то залюбопытствовал. Подходит к нам хозяин и говорит, опасливо так; «человека лошадь убила, на их глазах по соше волочила, замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники, верхом ехал, чисто одет… всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась…»

Как он сказал, так мы и обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой человек, в какой одежде… Говорят, в белом спиджаке, и сумочка при нем, самостоятельный, видать… такой из себя кра–си–вый… и золотые часы на нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:

— Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший человек, уважительный… — нашу фамилию и назвали! — Уложили его на кирпичи, рогожку подкинули и травки под голова, мягко… домой еле жива повезли. И не стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь черный стал, с крови… не дай Бог!..

Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю, будто это неправда… а так, нарочно. Только–только веселый был, за щечку меня держал… — неправда, не было ничего! И кирпичники… — все неправда, так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:

— Вот Бушуй–то как чуял–выл… и во мне тревога все, на кладбище будто что в душу толконуло…

И заплакал, тоненьким голоском… — Голову в руки спрятал и затресся. И я стал плакать. Антипушка крикнул — «народу что в воротах толпится!..». Уж мы подъехали. Говорят — «хозяина привезли, лошадь разбила… а еще жив был, водицы просил, как сымали его с кирпича». И наш гробовщик Базыкин, молодой, доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: «креста на тебе нету!.. человек живой, а ты!..» Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, — доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: «голова цела, кости целы, — выправится!.

Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь–Василич, в передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу — тряпка словно ржавые такие пятна… Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый был. А Василь–Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:

— Не велено тревожить, ни Бо–же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..

Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с доктором.

Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:

— У–у, злая сила!… — и кулаком погрозил.

А это он на Стальную. И я вижу: привязана Стальная у сарая, скучная, повислая, висят стремена, седло набок. И вспомнилось мне страшное слово кузнеца: «темный огонь в глазу».

Окончание Пасхальное

11-й день Святой Пасхи. Духовное чтение

Пасха

На главную страницу сайта - Семья и Вера